Слушай, Израиль!

Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит. Тут повар прерывается и кричит в стену:

- Папа, они тебя все равно снимать не будут!

Мычание прекращается.

Я спрашиваю:

- А зачем ему сниматься, вашему папе?

- Он хочет рассказать о своей жизни, - говорит повар. - Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…

- Рабочий день закончился, - отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно - 7 часов работы, два обязательных перерыва и на все «положить». Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару:

- Мне торопится некуда. Показывайте папу.

Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит:

- Папа, познакомься, это самый известный режиссер.

- Это было сразу после войны, - начинает старик, ещё прежде, чем я успеваю сесть. - А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.

- Обязательно, - говорю. – Это она выглядит как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!

- Так вот, - говорит старик, - мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался…

Так вот, приезжаю я в один монастырь под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.

Он мне говорит:

- Садитесь, попейте нашего чая травяного.

Сижу, пью чай, а он рассказывает:

- Да, - говорит, - есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно.

Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру.

- Спасибо вам огромное, - говорю настоятелю, - вы настоящий праведник!

А он мне говорит:

- И так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре - они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.

- Спасибо вам, спасибо, - повторяю. - Вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.

- А теперь вы приехали их забрать, - он продолжает.

- Повезу их на родину, - говорю.

А он мне говорит:

- А как вы их отличите, детей ваших?

- Что значит, как отличу? – спрашиваю. – У вас же списки остались?!

- Нет, – говорит, - нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?!

- Послушайте, - говорю, - спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И всё.

- Вы что ж, насильно их заберете?

- Почему насильно, я им всё объясню…

- Они ничего не помнят, что вы им объясните?

- Что у них были другие родители, - говорю, - что они наши дети…

- Мы их давно уже считаем нашими! детьми, - говорит.

- Но они наши дети!

- Докажите! – говорит.

- Есть у наших детей, - говорю, - одно отличие…

- Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.

И встает.

И я встаю.

И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско:

- А ну-ка, ведите меня к детям!

- Хорошо, пойдемте, - говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.

И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню. И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… Сразу видно, с любовью к ним относятся.

Стоим мы посреди зала и настоятель говорит мне:

- Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?

Молчу. Не знаю, что ему ответить. А он мне говорит:

- Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам.

И продолжает… просит:

- Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей - мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.

Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю:

- Как поживаешь, малыш?

А он мне по-польски отвечает:

- Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.

- У всех польские имена, - слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь.

И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… Ну даже если я определю, кто наши дети… они же не согласятся ехать!

- Надо оставить все, как есть, - думаю. – И уходить.

Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти…

Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.

Думаю:

- Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…

И тут… откуда только все берется?!... впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…

Я вдруг спрашиваю настоятеля:

- А можно я им только один вопрос задам?

- Можно, - говорит, - задавайте.

И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю:

- Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един…

До сих пор мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло…

Такая тишины наступила!... Гробовая тишина!

И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери ещё две… и у прохода одна…

Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…

И вижу я их глаза - такие большущие, удивленные!...

И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать!

Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу, и бегут. И так, слету, втыкаются в меня…

А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!... И повторяю все время:

- Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!...

Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок.

- Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… - говорит. - Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…» Жила она в сердце… каждого.

Снова молчит.

Я не прекращаю съемку. Вижу, это ещё не конец. И действительно… он продолжает.

– Оглядываюсь я, - говорит он, - стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.

И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…

И вдруг начинают к нему пятиться…

А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И всё! Пусть сами решают.

И тут вдруг настоятель говорит:

- Дорогие мои дети…

Как я счастлив…, - говорит, - что вы возвращаетесь домой.

Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова…

- Всё исчезнет, дети мои, - говорит, - вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего... Ничего не будет разъединять нас. - Любовь только останется, - говорит.

И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!...

– Любовь, - она и есть религия, - говорит. - Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше - не больше - возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои… большая семья!...

И замолкает…

Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…

- А я к вам обязательно приеду! – говорит он. - Обязательно приеду, а как же! Вы только не забывайте нас, там, дома.

Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…

– Так я их и привез сюда, - говорит старик. – Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился.

Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжёлая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один, Яаков, поженился на Хане… такая была свадьба веселая!... А через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. Настоятель приехать не успел…

После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена.

Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.

Назавтра была срочная работа, я завершал своё пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки.

Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто…

Испугался. Стал вертеть туда-сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам. Подумал, может у меня что-то с головой.

Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что может быть кассету заклинило. Третьи, что эту камеру JVC надо выкинуть…

В общем, не снялось ничего…

Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал:

- Знаете, я вам очень благодарен.

- Вот тебе раз! – думаю.

А он говорит:

- За то, что остались, выслушали его…

А потом вдруг говорит:

- Отец мой сейчас в больнице. Похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…

***

Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик всё это придумал. Но не давал мне покоя настоятель.

- Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем. - Куда там этому миру до любви! А тем более до одной семьи…

Но не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так всё и будет.

Пока не встретил Учителя.