Война и мир. Израиль

Вижу, проводят шмон дочери, да такой, что наш старшина Шпиляк выл бы от зависти. Все шкафы они вывернули, все полки обнюхали, под всеми матрацами были. По ходу выяснилось, что ищут они сигареты, что у папы их было три инфаркта (сейчас лежал он с аппендицитом), что так нельзя относиться к своей жизни, к маме, к ним…

Он смотрел в потолок и божился, что завязал. В общем, не нашли они сигарет. Посидели, поцеловали папу, ушли. И как только смолкли их шаги, он сразу встает, подходит ко мне, говорит моей жене Нине: «Извините», - и вытаскивает свою пачку «Парламента» из моих брюк, висевших на стуле.

Я ему хриплю:

- Но все-таки, у тебя три инфаркта.

А он мне:

- А если это для меня, как воздух?

Через день мы стоим в закутке. Он курит в кулак, боится, что его медсестры заложат. То да сё, говорим. И он рассказывает мне, что он генерал-десантник, что воевал во всех войнах израильских (а их было немало), поэтому и курит.

Я сказал:

- Ну, все тут воевали.

Он сказал:

- Но не все знают, почему воевали.

- Почему? – спросил я.

Он затянулся во все легкие... На вопрос не ответил. Но начал рассказывать о войне. О том, как по-разному «уходили» друзья. И в бою, и по глупости, и по случайности.

Рассказал, как однажды он выскочил из машины пописать, пока шла колонна, а когда оглянулся уже никого не было. Наш же самолет налетел, перепутал, покосил ребят…

А потом он сказал:

- Вот у меня четверо дочерей, они, конечно, заботливые, нечего сказать, но… они не дадут сигарету перед смертью, нет… А вот сын бы дал. Помолчал.

- Был у меня сын, - говорит. - Мы с ним были как братья.
Я уже понял, что он скажет дальше. Так и получилось.

- Я был тогда майором, - сказал он. - Сынок мой спал и видел, что будет вместе со мной, вот так вот, плечом к плечу. Семья у нас военная, все были за, и жена, и родители мои, ну и я, конечно. Короче, он стал десантником, мы вместе сделали 48 прыжков. Было мне кем гордиться… Ну вот, он практически на моих глазах погиб…

Я молчу, что тут скажешь.

- Я чувствовал, - он говорит, - чувствовал все время, что это произойдет. Но как-то заглушал, не мог представить себе, что мой сын будет где-то штаны просиживать. Да он бы и не смог.

- Что я хочу сказать тебе, - говорит без перехода. - Будет война! Будет ужасная война, - говорит.

- Что значит ужасная?

- Это значит, что игры закончились.

- Все говорят, что мы готовы к войне.

Проверяю его, он же больше меня знает, он генерал.

Он говорит:

- К такой не готовы.

Я говорю:

- Что же делать?!

Он говорит:

- Ты спросил отчего войны? Я скажу тебе. Как только мы забываем о Единстве приходит война. Закон - он один, простой до слез. Мы сегодня так разъединены, что соединить нас может только война. Какой не было никогда. Так мы разъединены… - качает головой и смотрит мне в глаза. - Я тебе говорю, я этот закон вывел, я его проследил, закон, он работает, как часы, это не просто так вокруг нас одни враги, не просто так нас ненавидят… Все только для одного, - заставить нас соединиться.

Он бросил сигарету.

- Мы корень свой потеряли, - сказал. - Единство.

Я не успел ответить. Он стал подниматься по лестнице. Я шел за ним и думал: «Вот мы пришли к такому времени, когда все всё понимают, а соединиться все равно не могут. Парадокс. Неужели только в беде будем объединяться?! Понимать, что просто раздули свое эго, каждый, своё это «я», и не думали ни о ком, кроме себя, ни о детях, ни о внуках, ни о стране, ни о мире, ни о ком…»

Мужика этого, генерала-десантника, забрали дочери на следующий день. Он улыбался им, шутил, а я видел, что глаза у него тоскливые. Подмигнул мне, я ему, так и расстались. В кармане я сжимал его пачку «Парламента» с последней сигаретой. Очень хотелось курить.