Наш привет Клавдии Петровне

Смотрим себе кино всякое, слушаем лекции, философствуем о творчестве. Ночью "Наутилус-Помпилиус" выпивает у соседей-свердловчан. Ну, конечно, в день выдачи стипендии мы в ресторане Дома кино. А там пробегает Соловьев с шарфом, Никита Сергеевич с печатками, артисты, актрисы, уже не помню их имен, баранина на ребрышках, шашлык, рассольник, солянка, водка, икра…

И мечты, что когда-нибудь мы заявим о себе. Богемная жизнь.

А тем временем жена моя Нина и сын Илюшка живут в Ленинграде в коммунальной квартире. И в мечтах, что я прославлюсь, сделаю кино, что я состоюсь, и они тоже вместе со мной.

Раз в месяц я приезжаю домой.

Ну вот, приезжаю однажды зимой и вижу - Нина моя прячет от меня лицо. Она так, боком на меня смотрит и левую сторону старается не показывать. Но заглядываю. Смотрю - ссадина. И довольно глубокая.

- Что это? - спрашиваю.

- Задела, - говорит, - проволокой тут, в подъезде.

Ну ладно. Сыграла она хорошо. Поверил.

Проходит пять лет. Решаем мы уезжать, начать новую жизнь. Оставляем и холодильник "Березку", и цветной телевизор "Рекорд", и все мои гонорары, которые, как назло, растут с каждым днем. Но оставляем…

За неделю до отъезда захожу я домой и вижу - стоят обнявшись посреди кухни моя Нина и наша соседка по коммуналке Клавдия Петровна. Обе в слезах.

Клавдия Петровна видит меня и убегает к себе в комнату. Мы заходим в свою и теперь уже Нина мне рассказывает. О том, как 5 лет назад она вышла на кухню что-то согреть Илюшке. И Клавдия Петровна готовит там же.

На чем они завелись, неизвестно. Но Клавдия Петровна - одинокая женщина, врач, с которой мы вроде бы были в нормальных отношениях, вдруг повернулась к Нине и закричала: "Ты, жидовка, вы совсем жизни мне не даете!"

И свое "жидовка" она кричала моей курносой жене, блондинке, Нине, кстати, по отчеству тоже Петровне, рожденной в глубине России, в каком-то богом забытом хуторе.

И тогда Нина моя, Петровна, выпрямилась, как говорится, и вступилась за честь семьи. За меня, за Илюшку и в принципе за все народы - еврейский и русский. И ответила, конечно, Клавдии Петровне. А та вдруг бросилась на нее и вцепилась в лицо…

Эту ссадину на лице Нины я и видел, но оказался бесчувственным. Не догадался.

Рассказывает она мне это за неделю до отъезда, а я ей говорю:

- Во-первых, почему ты мне это раньше не рассказала? Во-вторых, чего ты тогда с ней обнимаешься, не понимаю!

Говорю и закипаю!

А Нина мне рассказывает, что сегодня на кухне она сказала Клавдии Петровне:

- Знаете, Клавдия Петровна, я хочу с вами попрощаться, мы в Израиль уезжаем.

Дальше произошло следующее. Клавдия Петровна вдруг повернулась к моей Нине и удивленно спросила:

- Насовсем?

Нина ей говорит:

- Да, навсегда.

И тут Клавдия Петровна вздрогнула, замерла, словно воздуха ей не хватало. И произнесла:

- Прости ты меня, Ниночка!

Глаза ее блестели от слез, она раскрыла руки, сделала шаг к Нине и они обнялись.

- Прости ты меня, Ниночка, - сказала она. - Это все жизнь наша проклятая! Как же мы так живем, а?!

И моя Петровна тоже начала плакать.

Так и стояли они посреди коммунальной кухни - две русские женщины, обнявшись, и плакали. И одна другой говорила:

- Напиши мне, как доедете, как устроитесь.

А моя ей отвечала:

- Обязательно напишу, обязательно!

Вот так я и застал их, растроганных. И только недавно вспомнил эту простую историю. Спросил жену:

- Можно я напишу об этом рассказ?

Она говорит:

- Напиши и передай наш огромный привет Клавдии Петровне. Неважно, прочтет или нет. Ты передай!

Вот я и пишу.

Где вы сейчас, Клавдия Петровна? Прочтете ли когда-нибудь эту историю или нет, не знаем. Шлем мы вам с Ниной наш привет. И честное слово, помнится сейчас только хорошее, наше трогательное прощание, например.

Потому что все остальное было только дорогой к этому теплу.