Мой друг-антисемит

Часть 1. Детство. Шапиро. Афган

Стас: Я родился в Киеве. Сколько себя помню, во мне жила ненависть к евреям. Думал, потому что в роду Богдан Хмельницкий по линии отца. Но нет, отец был умеренным, мать тоже, а я – неистовый.

Моему подсознанию достаточно было команды – еврей! И тут же сами сжимались кулаки, и я не успокаивался, пока Шапиро, мой одноклассник, не просил пощады. За что? За то, что он еврей! Я не мог спокойно смотреть, как он ходит, говорит, как он садится за парту в соседнем ряду. Почему? Это не поддавалась логике. Это жило во мне от рождения.

В классе молчали или делали вид, что не замечают. Все, кроме Лены.

– Ты животное! – крикнула мне она, моя первая любовь, Лена, – Мерзкое животное, ты не смеешь его унижать!

- Животное?! – я не мог поверить, что она защищает Шапиро. Хотя знал, они вместе ходят в музыкальную школу. – Это я животное?! Может, ты испытываешь чувства к Шапиро, а?! Может, это любовь?! Ну тогда вот тебе «свадебный подарок».

И я зачитываю наизусть ее любимого Вагнера: «Я пришел к выводу, что даже одной микроскопической капли еврейской крови уже достаточно, чтобы человек никогда не смыл с себя позор быть евреем, и он должен быть уничтожен».

- Ты лжешь! Лжешь! – воскликнула она в ярости. – Он не мог так написать!

Резко повернулась и пошла прочь. С этого момента я для нее перестал существовать.

В 16 лет я понял – ненависть моя имеет причину. Они держат меня за сердце! Они не дают мне жить! И не только мне.

Так моя ненависть перешла в подозрение, что существует заговор. Что расписан сценарий покорения Украины, Союза, мира! И на вершине пирамиды стоят евреи. Я искал подтверждения. И нашел его.

С этого момента моей настольной книгой становится «Майн Кампф».  Ее мне продал всего за две бутылки водки спившийся журналист Данилов.

Я глотал страницу за страницей. Все подтверждалось! Так Гитлер стал моим кумиром. «Еврей несет с собой только смерть. Куда ни ступит его нога, там народ, до сих пор живший своим трудом, рано или поздно начинает вымирать».

Эта голая правда раскалывала мне сердце. И я решил стать идеологом ненависти. Я поступил на философский факультет.

Я помню как задрожал на первой же лекции по истории философии. Ее нам читал профессор Фридман. Я подумал: "Вот, суки, они везде… Ну, подождите!"

И профессор Фридман стал регулярно получать от меня письма. А в них непридуманные цитаты его любимых философов. Я помню, он занервничал после первых же писем. Подозрительно разглядывал аудиторию, пытался понять, кто же это пишет. А это писал я.

С упоением цитировал ему Вольтера: «Они самый злобный и самый скандальный из малых народов». Шопенгаура: «К жидам относятся с отвращением, но надо признаться, что они действительно отвратительны». Запрещенного Дмитрия Донцова, философа, истинного украинца: «Жиды кастрировали душу народа», – как хлестко, как точно он сказал!

Я собрал книгу из высказываний великих. Хотел тайно распечатать ее, размножить, разложить по почтовым ящикам, разослать по адресам. Чтобы все знали, какой враг перед нами.

И вот тут-то меня и «заказали».

Меня встретили ночью в подворотне и начали бить. Били по лицу, по почкам, по печени, по чему попало. Они били, а я кричал им, выплевывая кровь, что они продались евреям, что они не виноваты, просто они не видят, кто ими правит.

И вдруг из темноты выплыла круглая ряшка, взяла меня за кадык и сжала так, что ушло дыхание и стали закатываться глаза. И когда я совсем уже терял сознание, я вдруг услышал, как он шепнул мне:

- Ты что же, думаешь, мы не знаем, что они вонючие твари?!

– Так почему ж вы…? – прохрипел я.

– Потому что не время еще, - ответил он. – Надо иметь ум и ждать команды. Понял?!

Из университета меня отчислили. Дела раздувать не стали, не хотели огласки. И вскоре я уже ехал в вагоне, наполненном призывниками.

Несколько месяцев в учебке, а дальше Афганистан, где меня заставили выполнять интернациональный долг… о котором писать не хочу.

Так получилось, что почти все время рядом со мной был Костя, бывший студент, отчисленный из медицинского за драку. И однажды мы попали в переделку.

Я помню, уже когда шли через перевал, все приуныли. Уж больно тихо было. А когда взорвались первая и последняя машины, поняли – здесь нас и закопают.

Они расстреливали нас сверху. Мы падали, не понимая, откуда она, смерть.

Снайперы били без промаха. Не добивали, оставляли корчиться на земле. Как объяснил нам комбат, мы им нужны живые. Но это самое страшное, что может быть.

Костика ранило в колено, меня легко, в плечо. Я мог уйти сам. Я видел – еле заметная тропа уводила к расщелине. А Костя? Хотя он не просил помощи, я сказал ему:

- Костик, залезай-ка на меня, брат.

Он даже не посмотрел в мою сторону. А когда я подхватил его под руку, он оттолкнул меня:

– Двое не дойдем, – сказал он.

– Дойдем, – ответил я.

– Иди сам! – я понял, он не дастся, придурок!

Тогда я присел, достал сигарету и сказал:

– Хорошо, я остаюсь, – сказал спокойно. – Вместе будем отстреливаться.

– Пошел на х…! – Костя взбесился.

– Только с тобой, – ответил я.

Он смотрел на меня с ненавистью, ей богу… Я протянул ему руку…

– Какая ты все-таки сволочь, - сказал он мне.

Он был худым парнишкой, это меня спасло.

Тропинка была узкая, справа-слева кустарник выше роста, пули цокают, а я бегу, как оленя несу.

Был момент, когда я подумал: "Все, конец!" Мы уперлись в скалу.

Костя прошептал:

- Если что, живым ты меня не оставляешь. Обещай.

Я ответил:

- Не бойся, не оставлю.

И тут же увидел пролом в скале, закрытый ветками. А говорят, Бога нет!

Часть 2. Повязанные кровью. Историк евреев, майор Сухоручко

Короче, мы выбрались. Три дня скрывались в лесу, пока нас не подобрали десантники.

Когда мы оба лежали в лазарете, полумертвые от потери крови, но счастливые, было много времени поговорить. И тогда я раскрыл ему, кто заказал эту войну.

Я сказал Косте, что это евреи сталкивают народы, что за всеми гнусностями только евреи.

- И разве ты видишь еврея здесь? Ну хотя бы одного. В бою. Рядом с нами. Нет их, нет!.

И вдруг увидел, как он на меня смотрит.

– Что? – спросил я.

Он ответил:

– Меня зовут Костя. Это в честь друга моего отца меня так назвали. Они вместе прошли от Сталинграда до Берлина. У моего отца вся грудь в орденах. Фамилия его Розенблат. Это тебе говорит о чем-то? Я Константин Маркович Розенблат по-настоящему. А не по-настоящему, по матери, Кравцов.

Я растерялся. Но ненадолго.

– Ну, что ж, бывают исключения, - сказал я. – Все-таки ты Кравцов.

Но Костя не унимался:

– Чем я хуже тебя?!

– Ты еврей!

– Ну и что?!

– Ты хороший еврей, успокойся!

– Это не ответ.

– Костик, не вынуждай, я в ситуации нелепой, мы вместе выходили…

– Не ответишь, считай, что мы вместе не выходили. Ставлю на тебе крест.

– Костя!

– Говори!

– Костя…

– Считаю до трех.

– Ну хорошо, тогда держись, – сказал я. И замолчал в последней надежде.

– Я жду, – сказал Костя.

– Итак, евреи! – начал я, – Вы проникаете в народы, чтобы их разрушать.

Костя слушал, не шевелясь.

– Вы умны, но умны для себя, вы даже блестящи, но ради одной цели – править. Ваша быстрая реакция, глубокое мышление, все отточено для наживы.

Я видел, Костя не пропускает ни одного слова. И это завело меня.

- Вы русские писатели, вы режиссеры, сценаристы, вы Френкели, Фрадкины, Дунаевские, Розенбаумы, вы Свердловы, Троцкие, Зиновьевы, это вы заварили кровавую кашу, от которой вам не отмыться!

Я вошел в раж, я даже встал, навис над Костей и жег его, жег, не жалел, он ведь сам просил.

«Они как гусеницы или саранча, которые поедают Францию», – Наполеон.

«Этот народ, жиды, – чума», – Сенека.

«Настанет день, когда для всех народов вопрос об их поголовном изгнании станет вопросом жизни или смерти», – Ференц Лист…

- Эх, не сумел я одной пианистке доказать это, дурре! А есть еще о вас – жуках, тварях, глистах…

Я вдруг запнулся…

Я увидел его огромные глаза. Он смотрел на меня с такой болью!

Он ведь за все время не произнес ни слова, не возразил, не возмутился, не пикнул.

Костя, который мог сделать из меня котлету, боксер, мастер спорта… Он не двигался. В глазах его стояла такая боль, что я замолчал. Я ее почувствовал. У меня даже закололо сердце, ей богу.

Вдруг,  я это отчетливо помню, прошлась по мне такая тоска, что не вздохнуть! Кто-то второй во мне сказал: «Вот перед тобой еврей, ты ненавидишь его, твоего друга, Костю? Но ты же с ним кровью повязан».

– Костя, – проговорил я, – все-таки мы кровью повязаны.

– Нас так ненавидят? – спросил он тихо.

Это были слова растерянного ребенка, а не героя афганской войны.

– Давай выпьем, Костик, – сказал я. – Я знаю, где есть самогон.

– Все друзья отца были русские, украинцы, – сказал Костя. – Молдаване, казахи… Они вместе воевали. Отца очень любили… Я так рос. С дядей Сашей. С дядей Костей. С дядей Колей Митрошиным… Как же так?

– Простые люди, – сказал я, – они не задумываются.

– А если бы задумались? – спросил Костя.

– Хватит, – сказал я.

– А если бы задумались?! – он не отставал.

И вдруг спросил:

– Если бы ты знал, что я еврей, ты бы меня вынес?

Я замешкался с ответом. Это получилось инстинктивно.

Он повернулся лицом к стене.

Я ответил:

– Конечно, вынес бы…

Он молчал.

Я дотронулся до его плеча.

– Костя!

Он отдернул плечо.

Этой ночью я не спал. Несколько раз подходил к нему, он не шевелился.Я даже испугался за него. Наклонился, заглянул ему в лицо, он перевел на меня взгляд и я понял – его лучше не трогать.

Я лежал, смотрел в потолок, мне вдруг вспомнился Шапиро, и я не смог ответить, зачем мучал его. Вспомнился профессор Фридман, и тут же подумалось: "Да, Фридман был евреем, но ведь зав. кафедрой Петренко, редкий подонок, он ведь не был евреем…"

Вдруг проявился передо мной врач Зискин, который вылечил меня от скарлатины, мой любимый Высоцкий, я гнал от себя мысли, что он еврей… Откуда же она, ненависть моя, из каких таких глубин?

С этим заснул.

Так получилось, что назавтра развезли нас по разным точкам. Костя меня так к себе и не подпустил. И вообще, в этот день он никому не улыбнулся и ни с кем не разговаривал.

Его увезли в тыл, ранение у него было серьезное, а у меня – пустяк.

Через неделю меня забрали в штаб писарем. Незаконченное высшее, философ, меня затребовал начальник штаба, майор Сухоручко. Как выяснилось, для бесед.

Он был педантичный, застегнутый на все пуговицы, тихий алкоголик. В первый же вечер он закрыл кабинет, задернул шторы, выставил на идеально чистый стол бутылку водки и один стакан. Посадил меня рядом.

- Хохол?

- Так точно.

– Не любишь евреев? – спросил и выпил. – Почему?

– С детства это у меня, – ответил я. – Вижу еврея и вскипаю…

– Прочитал в твоем личном деле, что ты идеолог-антисемит, – сказал он.

И налил себе второй стакан. И вдруг резко наклонился ко мне, обдал перегаром и прошептал:

– Ты понимаешь, что они нас всех за яйца держат?! Вот так! – и он сжал мой пах. Я завыл от боли.

– Понимаешь?!

– Понимаю, – простонал я.

– Что ты понимаешь?! – спросил он.

– Что они… за яйца…

– Заткнись!

– Они… чума…

– Дурак!

– Они…

– Великая нация! – произнес майор и сделал паузу, проверил, как я на это реагирую, и добавил, – превратившаяся в воров!

Я скорчился от боли, но я все слышал.

– Продавшаяся за бабки! Великую миссию, для которой были рождены, в грязь втоптали, суки!

– Какую миссию? – выдавил я. Он все еще держал меня за яйца.

– Ненавижу!!! - Его качнуло в сторону. Он отпустил меня и еле удержался на стуле. Его развезло, я видел и успел подхватить его.

– Какую миссию, товарищ майор? – спросил я снова.

Но он уже не мог ответить. Голова его упала на стол. С этого момента мне вменялось, по инструкции, которую он мне сам и расписал, поднять его и перетащить в постель. Но я медлил.

– Великая нация, вы сказали, товарищ майор, – прошептал я ему прямо в ухо.

Он не шевельнулся. Я понял, что упустил момент.

– Говори, алкаш! – я сжал его ухо так, что он застонал.

Я подволок его к кровати, снял сапоги, расстегнул китель, сделал все, как и следовало. Он лежал, размякший, как кисель.

И тут как будто что-то меня подтолкнуло. Я сел к столу и открыл верхний ящик. Аккуратной стопкой лежали какие-то бланки, во втором ящике тоже бланки, третий не открывался.

Я стал искать ключ… и вдруг услышал:

– Ты вор. А говорили - философ.

Я застыл. Чувствовал, как он прожигает взглядом мой затылок.

– Знай, вор, я не вырубаюсь с одной бутылки. Ключи под вазой.

Я нащупал ключи.

– Открывай.

Я открыл. Увидел стопку бумаги, исписанную мелким, каллиграфическим почерком.

– Я задал себе четыре вопроса, – голос майора звенел. – Первый: почему за тысячи лет все исчезли, а они нет? Второй: они столько дали миру, а мир их ненавидит? Третий: их ненавидят даже там, где их в глаза не видели, почему?!

– И четвертое, посмотри на меня! – услышал я и обернулся.

Он лежал в той же позе, в которой я его оставил. Один глаз был закрыт, второй, налитый кровью, упирался в меня.

– Все антисемиты, – сказал он. – Все. И мы, которые их ненавидят, и те, кто облизывает их, и даже они сами! Почему? Эти бумаги выносить запрещаю, – вдруг сказал неожиданно. – Читай здесь.

Сказал, закрыл глаза и заснул. А я просидел целую ночь, не двигаясь. Это был и дневник, и исследование, и роман, который читался взахлеб.

Передо мной предстал настоящий майор Сухоручко – измученный, незнакомый мне ни одной черточкой. Он рылся и рылся в них, евреях, и в себе, пытался нащупать корни этой ненависти, которой был полон по горло, с раннего детства, как и я.

Я вдруг подумал: "Черт побери! Майор искал корень ненависти, а великие философы, которыми я упивался, ничего не искали, просто проклинали и только".

Сухоручко шел за евреями шаг за шагом, как следопыт. Ему было важно все. Сколько убито, когда, где, за что… Я не смогу привести все цифры из его исследования, их тысячи, поэтому привожу только некоторые:

66-73 год - первая иудейская война. Убиты 1,1 миллиона евреев.

1065 год – 12 тысяч убиты графом фон Лейнингеном. И тут же его заметка на полях: «Где же был их Бог?»

1278 – 300 еврейских вождей со всей Англии повешены.

1349 - 2000 публично сожжены в Штрасбурге

1391 – 20 000 сожжены в Севилье. И тут же запись: «Избрал народ и бросил?!»

1404 – сожжены все евреи в Зальцбурге.

1421 – 212 сожжены в Вене.

1614 – полностью уничтожается еврейский квартал во Франкфурте.

1648 – 12 000 убиты казаками Богдана Хмельницкого. "Вот, - подумал я, - и мой родственничек".

1648 – 400 000 зарезаны казаками в Польше.

1650 – 200 000 вырезаны и искоренены казаками в России.

Погромы, резня, сотни, сотни тысяч убитых. Я перелистывал страницы, аккуратные столбики цифр, как в бухгалтерии, списки, фамилии сожженных в Аушвице… И тут же - вопросы его самому себе, он их подчеркивал фломастером: «Надо точно понять, откуда они взялись. Не верю никому».

Далее он поднимает всю их историю, которую я знал и без него, и заключает: «Это не нация, Моисей не человек, их Тора не Тора!»

В пять утра он встал, умылся, открыл форточку, выкатил гантели из-под дивана, сделал зарядку, налил себе стакан кефира и спросил меня:

– Понятно?

– Понятно, товарищ майор, – ответил я бодро.

– Ну и дурак. Что тебе понятно?! Понятно, что подставил их Авраам?

– Как подставил?

– Вечером поговорим.

Я ждал вечера, не мог дождаться.

Но вечер не наступил.

Часть 3. Прощание с Костей. Лина - любовь моя!

Днем прибежал запыхавшийся дневальный и крикнул на весь коридор:

– Ребята, майора подорвали!

– Врешь! – заорал я.

– Говорят тебе, на куски разорвало!

Вокруг дневального собралась толпа наших, а я стоял и чувствовал, как зверею.

Потом вернулись десантники. Рассказали, как душманы сумели отсечь его машину от других, явно хотели взять живым, бежали к машине худые, прыгучие…

Я представил себе, как майор Сухоручко спокойно застегнул верхнюю пуговицу рубашки, одернул китель и снял чеку с гранаты.

Как же я был на него зол, господи! И ничего не мог с собой сделать. Он ведь обещал рассказать мне все вечером! Почему я не разбудил его ночью?! Почему не упросил рассказать сразу же?! Чего я ждал?! И почему он, козел, сразу мне не рассказал!

Мне не было жалко его, столько смертей я здесь видел! И мне было жалко себя!

В этот день пока суетились вокруг да около, я проник в его кабинет и вытащил рукописи. Ни для кого, кроме меня, они не представляли ценности.

С этого момента я буду возвращаться к ним несколько лет подряд, перечитывать, сопоставлять, пытаться проникнуть меж строк. Иногда мне будет казаться, что я слышу бормотание майора, этого великого алкаша с больной душой. Волнуюсь так же, как и он, обнаруживая очередной таинственный завиток в их судьбе.

Казалось бы, что происходит? Какой-то народ, с его историей, трагедией, наглостью. Да, мало ли народов! Но не какой-то там народ... И не народ совсем - вот, что я начинал все больше и больше понимать.

В это время другие антисемиты занимают мои мысли – антисемиты майора Сухоручко. А это первым делом Форд, любимец майора. Он не заходился в падучей, он рассуждал: "Евреи – это народ, который хранил себя, соблюдая законы природы».

«Что это за законы такие?» – думал я. Форда нет, майора нет, кого спросить?

«А их нарушение привело к распаду других народов», - продолжал Форд.

Они нарушили, а мы страдаем?!

«Этот народ – символ древности, к которому относится все наше духовное богатство».

"Все богатство – оно их?! А что же наше?" – я негодовал.

«У общества большие претензии к еврею. Прекратить использовать мир и осуществить древнее пророчество, с помощью которого благословятся все народы на всем земном шаре».

Читаю это и вдруг, как заноза, та мысль, которая «убила» меня 16-летнего – что евреи держат нас за сердце.

«За ними есть нечто такое мировое и глубокое, о чём человечество ещё не в силах произнести своего последнего слова…», – Достоевский. «Что это? – пишу на полях. – Идея Бога?» Вокруг Бога одни спекуляции…

И вдруг Бердяев (всегда любил его, я все-таки философ): «C судьбой этого народа связаны особые предначертания». Пишу: «К черту мистику, я хочу конкретного ответа».

Все это завело меня, закрутило…

Пройдет несколько лет, и я буду знать назубок их историю, всю, от Авраама и до сегодняшних Ротшильдов и Барухов. В Торе я стану спецом, все цитаты об их избранности будут выделены, изучены мною досконально, я проникнусь их праотцами, их царями…

Именно тогда все и начнет переворачиваться во мне. Я – реальный, здоровый человек, я буквально почувствую, как кто-то держит меня за шкирку, не отпускает. Чья-то тень идет за мной и днем, и ночью, я не один в комнате, в кровати, в мыслях своих… Нет, это не записи сумасшедшего, я все поясню.

После армии я восстановился на философском.

Все знали, что я за штучка, за что меня вытурили и заслали в Афган, но никто от меня не отвернулся. Наоборот, я почувствовал - уважают, считают украинским националистом. А это уже было время Горбачева, уже повеяло «свободой»…

И вот проходит года два, ночью раздается звонок.

Я нащупываю трубку:

– Это Костя, – слышу я его голос.

– Костик! – кричу, – Я искал тебя, клянусь! Я другой! Прости и забудь!

А он мне:

– Я уезжаю.

– Как?! Куда?

– В Израиль. Ты же этого хотел.

– Постой! Ты не можешь просто так уехать, надо встретиться.

– Не успеешь. Завтра улетаю.

– Костя, я успею.

– Прощай!

Он бросил трубку. А я схватил документы, кошелек, одел, что попалось под руку, и рванул в аэропорт. Я знал, он живет в Москве. Но я был уверен - успею!

Полет в Москву откладывался… Но я все равно был уверен - успею!

Прилетел в Москву впритык, узнал, что в Тель-Авив возит евреев польская компания «Лот». Мне сказали: "Вон там они, евреи. Видишь, чемоданов куча".

Я еще издали увидел его. Понял, что рядом его отец, седой, сгорбленный ветеран войны.

Они прощались, еще шаг, и он уйдет.

Я крикнул: «Костя!» Он обернулся. Я подбежал, хотел обнять его.

Он взял меня жестко под руку, я почувствовал, что пальцы у него как железные крючки. Отвел в сторону, там не было людей. И вложил мне короткий прямой в челюсть.

Я полетел головой в стойку. Кто-то увидел, крикнул: «Милиция!» Я успел подняться и замахал руками: «Это мой друг! Это мы так шутим! Спасибо, Костик!" И я обнял его крепко, из носа текла кровь.

– Это за отца, – прошептал он. – Тогда не успел. Ну и за всех евреев, хотя они мне и пофигу.

– Почему же едешь? – спросил я, утирая нос.

– Унизительно оставаться. Думал - в Канаду. Не берут, прорвусь через Израиль.

– Но, Костя, ты ведь не скроешься. Еврей не скроется, Костя, ни в Канаде, ни в Америке.

– Что?! Ты что сказал, придурок?! – он шагнул мне навстречу.

«Сейчас вложит и мне конец», – подумал я, краем глаза увидев, как напрягся его отец.

– Костя, не надо, отец видит, – шепнул ему.

– Я буду просто жить, – он смотрел на меня, как на тлю поганую, – Просто жить, понял?! Зарабатывать, тренировать, куплю дом, буду путешествовать по миру, а ты будешь мне завидовать.

– Нет, ты так жить не будешь! – вырвалось у меня.

– Ты мне запретишь?! Ты, мразь! Ты мне еще будешь говорить, как жить.

– Вас достанут везде, Костя!

– Что?!

Я уже не боялся, пусть бьет:

– Неужели ты не понимаешь, что вам не дадут жить, как все?!

– Пошел ты!

Он резко развернулся и начал удаляться. Я смотрел ему вслед, пока он не прошел контроль. Он не обернулся ни разу.

И тут я почувствовал руку на своем плече. Это был его отец. Я увидел, он действительно герой. Он почему-то на прощание с сыном надел все свои медали: медаль за Отвагу, два ордена Красной Звезды, Орден Славы, - то, что я успел заметить.

Он спросил:

– Вы товарищ Кости?

– Да, – ответил я.

– Что ж вы его не остановили? – спросил он.

Я вздохнул. Я не мог и не хотел объяснять отцу Кости, кто он такой и для чего родился. Понимал, что это бесполезно. Поэтому ответил просто:

– Я не смог его удержать.

– Вот видите, и я не смог, – вздохнул он, и я увидел слезы на его глазах.

И только тогда я сказал:

– Знаете, мне кажется, что ему будет там хорошо.

– Думаете?

– Уверен.

– Все-таки здесь родина, – ответил он.

Я поразился:

– Марк Аркадьевич, неужели вы… не видите, что происходит?

– Что бы не происходило, родину не оставляют, – сказал мне он и пошел, выпрямившись, уверенный в каждом слове - вот что поражало. И все люди вокруг были ему близки, и он гордо нес свои военные награды. Господи, что же это за евреи такие?!

Он так и ушел. И Костя улетел.

И я почувствовал, как с его отлетом еще что-то во мне перевернулось. Именно тогда я начал изучать их философов. Егуда ха-Леви, РАШИ, РАМБАМ, Спиноза. Я читал подряд все, ими написанное.

Желание «сносило крышу», дело пошло. Я даже подрабатывал, преподавал всем желающим еврейскую философию. Вдруг оказалось, что это сегодня модно.

Как-то пригласили меня в Новые Липки. В роскошном доме встретила меня очень яркая еврейка, Лина. Она сказала сразу:

– А вы ведь не еврей.

Я ответил:

– Нет, украинец во всех поколениях. Больше того, мой пра- пра- прадед - Хмельницкий.

Это ее заинтриговало. Стал я ее обучать. Туго шло, не нужна была ей их философия. Просто это было ее капризом, вот и все.

Через три наших занятия, она меня пригласила в ресторан. Сказала: «Это я тебя веду, а не ты меня». Взяла под руку, посадила в свой «мерс» и отвезла за город, в какой-то охотничий ресторан, я таких цен в жизни не видел.

В этот же день я у нее заночевал, и тоже все было очень просто, она сказала: «Остаешься у меня». И я остался.

Помню мысль: «Стас, вот тебе, пожалуйста, шанс с небес, жениться на еврейке, прочувствовать их, как говорится, изнутри».

И мне эта мысль понравилась. Сначала мысль понравилась, а потом и Лина. Пригляделся…  И влюбился.

И полетели счастливые дни, когда не надо было ни о чем заботиться, – есть все, что пожелаешь. Любимая женщина, рестораны, театры, ночи, деньги. Ее родители меня сразу приняли, они ей все позволяли, сами легко жили и ей давали. И вот эта легкость меня засосала. Не надо было мучатся, звереть, ненавидеть. Я даже подумал: "Все, что раньше было со мной, – сон. И евреев я люблю, оказывается. Кто же меня заворожил…"

Длилось это счастье полгода. Через полгода я встал ночью, пошел на кухню и напился.

Я опрокидывал рюмку за рюмкой, мне главное было отключиться, заглушить, забить, забетонировать тоску, которая вдруг выплыла, сука, и затопила берега.

Потому что вернулось прошлое. Я проснулся с ужасом: «Неужели для этого живу?!» И не смог отбиться. Рядом тихо спала Лина, беззаботное, ни о чем не думающее существо. И я подумал: «Ведь это все она, она виновата! Что я не знаю, для чего живу!» И вдруг снова почувствовал такой приступ ненависти, что вскочил, чтобы не задушить ее, заметался по комнате… и рванулся в кухню - напиться.

И вот, когда я опрокидывал пятую рюмку, она вошла.

– Ты что без меня пьешь? – спросила легко и весело.

Я промычал что-то, еще мог себя контролировать, даже улыбнулся:

– Да так, что-то…

– Наливай и мне, – сказала.

– Поедем в Израиль, – вдруг вырвалось у меня, и я даже подпрыгнул, ведь я никогда об этом не думал.

– Там же одни евреи! – воскликнула она.

– Так почему же ты здесь? – спросил я, ощущая, что начинаю терять контроль.

– Мне здесь хорошо, здесь родители, друзья, ты…

– А мне плохо! – сказал я.

– Чем? – спросила.

– Я не знаю, для чего живу! – прошептал.

И вдруг заплакал. Я, не плачущий никогда, заплакал, как ребенок!

– Милый мой, родной, – сказала она и обняла. – Что за глупость, любимый?! Живи и все тут!

– Не могу-у-у! – простонал я.

И понимал я, что потом, завтра, буду сожалеть об этой слабости, но не мог сдержаться. Рыдал, а она прижимала меня к себе и повторяла:

- Вот, какой ты? А я и не знала. А ты такой ранимый. Как же так, Стасик?

Не помню, как это произошло, но заснул я у нее на коленях, а она все гладила и гладила мою голову и удивлялась, что не знает меня совсем.

Назавтра я встал с жабой в сердце. Печаль не прошла. И я понял, она вернулась, и теперь уже навсегда.

Лина была рядом, ждала, когда проснусь, смотрела на меня, как на музейный экспонат.

Спросила:

– Ты помнишь, что было?

Я ответил:

– Да. Я искал смысл жизни.

– Точно, – сказала она. – Не нашел, напился и заснул у меня на коленях. Это было так романтично.

Для нее романтично - для меня хоть вешайся. Как и вчера, закипала кровь, и слезы перекрывали горло, хоть я и был трезв.

– Ой, мы опаздываем к Розманам! – воскликнула она, – Розманы же нас ждут, ты что, забыл?!

– Да плевал я на Розманов! – я вдруг взбесился. – Я хочу рассказать тебе о евреях. Все, что знаю.

– Стасик, успокойся! – сказала она, – по дороге расскажешь.

– Нет, я никуда не поеду! Я буду тебе рассказывать!

– А у меня нет времени на это! – вдруг она вскочила и вся покраснела. – Ты не будешь решать, что мне делать!

– Лина, – взмолился я.

– Нет! Я хочу есть, пить, гулять, не морочиться, а жить!

– Но это же не жизнь! – крикнул я. – Ты же еврейка! Ты только послушай!

– Нет!

Я схватил ее за руку и швырнул в кресло. – Сиди и слушай, ты обязана меня услышать!

Помню, как она посмотрела на меня.

– Ты придурок! – прошептала она.

– Лина!

– Я требую, чтобы ты заткнулся! Кретин!

Так меня и прогнали из дома. Я ушел легко. Через день она позвонила, сказала:

– Мы погорячились. Ты приедешь?

Я ответил:

– Ты меня снова выгонишь.

– Нет-нет!

– Потому что я не смогу просто жить, не смогу. У меня внутри часы тикают, понимаешь. И я буду невыносим для тебя, я знаю. Если только ты не захочешь меня услышать, Лина. – это была моя последняя надежда. А вдруг?

– Но это же скучно, Стас, – сказала она.

– Ты даже не представляешь, какое ты сокровище для мира, – ответил я.

– Я не хочу быть сокровищем для мира, – сказала она и даже, мне показалось, зевнула. – Глупый-глупый, я могла бы быть сокровищем для тебя, я ведь такая легкая… Прощай! -

Послышались гудки. Вот так она положила трубку. Навсегда.

К слову сказать, через неделю я видел ее на Андреевском в обществе какого-то красавца. Она даже махнула мне рукой. А я ей. Но мысли мои уже были не здесь. Я понял, мне не сбежать. Понял, что докопаюсь, понял, что меня ведут, понял, что никакой свободы у меня нет. И еще понял – мне надо в Израиль.

Туда хочу! Больше всего в жизни!

Часть 4: В Израиль! Детство. К Шапиро

Дальше все шло, как по-писаному. Узнал телефон Кости у его отца и тут же позвонил ему в Израиль:

– Алло, Костя, – как сейчас помню, дрожал, как перед боем - а вдруг откажет. – Хочу в Израиль, сделаешь мне визу? (Тогда еще были визы.)

– Нет проблем, Стас, – спокойно ответил он. – Все сделаю. Надеюсь, успеешь до нашего отъезда.

Словно и не бил мне морду.

Месяц ждал, трясся, как заяц, боялся, что он передумает, наконец, получил визу, сел в самолет…

И замер. За четыре часа полета перебрал жизнь по косточкам, по минутам. Как родился недоделанный, как жил с ненавистью, и вдруг трепещу.

Есть не могу, пить не могу – стакан в руках дрожит и сердце стучит, как бешенное, так меня прошибло.

Сосед спросил:

– Валидольчика?

Я ответил:

– Не поможет.

– Вы совсем бледный…

Я сказал:

– Я впервые лечу в Израиль. Долго ждал этого…

Меня почему-то потянуло на откровенность с этим неизвестным мужиком.

– Вы на еврея не похожи, – сказал он.

– Я не еврей, всю жизнь евреев ненавидел.

Тут мой сосед развернулся ко мне и кивнул:

– Все зло от них.

Я только сейчас увидел – круглая такая ряшка, на меня похож.

– А чего ты про них знаешь?! – спросил я его. – Ты, дебил! Какое у тебя есть право ненавидеть их?!

Тот опешил, ничего не мог сказать.

– Ты знаешь, кто они такие?! – я приблизился к нему.

– Ты же сам сказал, что ненавидишь их, – выдавил мужик.

– Это я сказал! А от тебя слышать не хочу!

И отвернулся от него. Мужик испугался, потом тихо пересел на другое место.

А я смотрел в окно. Начали снижаться, я увидел море, приближающийся город.

Не помню, как вышел, как прошел контроль, помню улыбающегося Костю и его слова:

- Ну, с приездом на святую землю.

– Костик, – сказал я, – спасибо тебе, что не припомнил мне зла. Спасибо, что так просто ответил: «Жду». Спасибо, брат, никогда тебе не забуду.

- Да что с тобой? – спросил он, смеясь. А мне было не до смеха, у меня было ощущение, что вот-вот что-то произойдет.

Мы сели в машину, и я сказал:

– Представляешь, Афган прошли, я так не нервничал. Тогда, в ущелье, в бою, все в крови, а я так не трясся, как сейчас.

– Потому что напридумывал ты себе, черт-те чего. Земля как земля, жара ужасная, евреи вокруг, сам понимаешь, не подарок. И, вообще, Стас, я женился, через две недели уезжаю в Канаду, как и планировал. Вот так, брат. Посмотрел на меня и притормозил:

– Ты что?!

– Не делай этого, Костя?! – сказал я. Само вырвалось.

Он остановил машину на обочине.

– Ты снова за свое?! – спросил жестко. – Если не хочешь, чтобы я тебя здесь высадил, заткнись!

Сказал, как отрезал.

– И когда приедем домой, молчи, как рыба, понял? Жена беременна, мечту о Канаде мы вместе выносили, все решено, не гадь.

Я замолчал. Опустил голову, прошептал:

– Обещаю.

– Ну тогда завтра отправляем тебя по святым местам, – сказал Костя вдруг весело. – Марина накупила тебе всяких экскурсий. Едешь в Иерусалим – столицу трех религий.

Приехали с Костей к нему домой, познакомился с Мариной, милой девушкой. Выпили-закусили, пели наши «афганские» песни. При этом я ни слова не говорил о евреях и смысле жизни. Понял - не время и не место.

Наутро поехал в Иерусалим. Автобус был полон нашими, экскурсовод много историй знал и про царя Давида, и про гроб господень, и про пророка Мухамеда.

Все заслушивались, а я вдруг поймал себя на мысли – до лампады мне все. Елки-палки, чего ж меня так било раньше? Вот же он, Иерусалим, я так к нему готовился и вдруг мне пофигу. Ничего не чувствую. Рядом плачут мужики, кладут записки в Стену Плача, а мне лень к ней подойти. Здесь стоял храм! Ну стоял! А здесь гроб господень! Ну и что?! О мусульманских святынях я уже не говорю.

Так и уехал, безразличный, из столицы мира. Дома сыграл восторженного подростка, обнимал, благодарил и быстро ушел спать.

Но не заснул. Ходил от стенки к стенке и проверял себя простыми вопросами: почему святыни не берут? Почему ехал – дрожал, и ничего не чувствую? Чего приперся тогда?! Ответить не мог. Но мысль, что это еще не все, что что-то вот-вот произойдет, эта мысль не давала покоя. И я на нее положился.

Так прошло двенадцать дней. За это время ничего не произошло. Я объездил весь Израиль. Везде был, все видел, все перещупал… и ничего. Пусто.

Тем временем Костя с Мариной заколачивали ящики, складывали вещи, светились от счастья - их ждала Канада. Через два дня они уезжали.

Наутро я уехал в Яффо с очередной экскурсией. Снова вылизанные камни, сладкий экскурсовод рассказывает о первом яффском порте, о римлянах и турках, а меня тошнит от всего этого.

И вот идем мы уже к автобусу, и я вдруг краем глаза вижу, как замирает встречная женщина.

И слышу:

– Стас?

Смотрю, стоит передо мной Лена из моего детства. Она!

– Ты? – говорит.

– Лена! – делаю к ней шаг.

– Не приближайся! Что ты здесь делаешь, подонок?!

– А ты что здесь делаешь? – спрашиваю.

– Я здесь живу, от таких, как ты, подальше.

– А я вот приехал, посмотреть… По-доброму приехал, – почему-то добавил я.

– Не верю. Такие, как ты, не меняются! Я помню, как ты Шапиро землю заставлял есть, помню, как бутерброды у него отбирал. Каждый его синяк помню. Я тебе этого никогда не забуду. Ты, подонок, Стас.

Что мне было ответить? Только одно мог сказать:

– Прости меня, Лена.

Вдруг все это вспомнил так ясно и передернуло всего.

– Если бы сейчас Шапиро встретил! - сказал я.

– Ну и что было бы?!

– Умолял бы, просил прощения, клянусь!

– Шапиро - мой муж, мы здесь уже семь лет живем, у нас двое детей, и я счастлива.

Я обомлел.

– Да-да, – сказала она, – не ожидал?! Он замечательный, мой Шапиро. Самый лучший!

– Я прошу тебя, Лена, – проговорил я, - умоляю! Мне Шапиро позарез нужен!

– Не хочу я, чтобы он тебя видел.

– Я знал, что я его встречу.

– Врешь!

– Чувствовал, клянусь!

И видно я так трясся, что она вдруг встревожилась:

– Что это ты?

– Мне Шапиро нужен, – пролепетал я. – Верь – не верь, нужен!

– Поехали, – вдруг сказала она. – Представляю, как Шапиро удивится.

Короче, я сказал экскурсоводу, что меня забирает родственница, и мы поехали к ним. По дороге Лена меня о чем-то спрашивала, я отвечал односложно, я ждал эту встречу.

Подъехали к маленькому домику на юге Тель-Авива. Она вошла первая и сказала:

– Шапиро, ты даже не представляешь, кого я привела! Смотри.

И тогда он увидел меня. И сразу же узнал. И закачал головой.

– Стасик, – сказал, – ты?!

И тут я «упал» на Шапиро. Я скрежетал зубами, я кричал:

- Шапиро, родной мой, как я тебя искал?!

А он гладил меня по спине и говорил:

- Да ты что, Стасик, дорогой, что с тобой?!

Он обнимал меня, «дорогого», который его землю заставлял есть, меня, «Стасика», который превратил его детство в ад. Вот он, еврей, он весь тут: его гнобят, а он им готов все простить. Его сжигают, а он там же селится потом, учит немецкий, ест их колбасу. Да что ж вы за народ такой?!

Но я не сказал этого вслух, а рассказал им всю мою историю жизни от начала, которое они на себе прочувствовали, до сегодняшней великой встречи. О боли своей, о поисках, о ненависти, о надежде, о том, что ищу все время, ищу и ищу причину, почему ж меня на евреев подсадили, почему я на них завязал всю свою жизнь, почему уверен, что они основа всех мои бед и моего счастья, почему?!

Они слушали, не перебивали…

А когда я закончил, мне Шапиро и говорит:

– Я же тебе жизнью обязан.

– Какой там жизнью?!

– Если бы не ты, ничего бы из меня не получилось.

Сижу остолбеневший, а он продолжает:

– Да-да, ты мне очень точно объяснил, что я еврей.

Киваю. Это уж можно не сомневаться.

– И я понял, пока не разберусь, что такое еврей, не будет мне покоя.

«Вот оно, – подумал я, – начинается»

– И я разобрался, - сказал Шапиро.

Приближалась развязка. Я чувствовал.

– Ты действительно… разобрался? – спросил осторожно.

– Да.

– Он знает, знает, – не выдержала Лена.

– Я знаю, – сказал Шапиро. – Я знаю, для чего мы, евреи, пришли в этот мир.

И снова бешено застучало сердце, и я отчетливо услышал свой же голос: «Сейчас он скажет тебе именно то, чего ты всегда ждал и не дождался. И то, что майор Сухоручко не успел тебе сказать».

– Откуда… знаешь? – спросил я и почувствовал, как пересохли у меня губы.

Часть 5. Тот звоночек. Горящие в танке

– Я каббалой занимаюсь, – ответил Шапиро. – Уже десять лет.

Вот это и был тот звоночек. Но я вначале этого не понял.

– Но ведь запрещено, – сказал я.

– Разрешено! – ответил Шапиро.

– Тебе нет сорока.

– Все фигня!

– Тайна.

– Никого не слушай.

– Мистика…

– Какая глупость.

– Только для евреев.

– Для всех.

– И для меня? – спросил я.

– Именно для тебя, – ответил Шапиро. – Тебе она просто необходима. В тебе же такая точка в сердце, Стасик, ты себе представить не можешь, какая в тебе точка в сердце!

– Что это? – спросил я.

– Это когда ты без смысла жить не хочешь, когда требуешь ответа, для чего живешь, а иначе не нужна эта жизнь. Так?

– Так, – ответил я и замер.

– Если так, позвони своему Косте, скажи, что сегодня у меня заночуешь.

Шапиро решительно встал.

– Так уж совпало – он усмехнулся, - сегодня лекция в Тель-Авиве, мы все едем.

Так я оказался на лекции по каббале и понял, что надо верить предчувствию.

Зал был забит до отказа, это был 2001 год - время, когда еще выходили из дома, а не торчали в фейсбуках.

Cедой, как лунь, человек начал говорить, и я вцепился в кресло, чтобы меня не снесло. С первых же слов!

– Ты что?! – прошептал Шапиро.

У меня не было сил ответить. Он говорил обо мне, о тоске по истине, о лютой ненависти, о любви, без которой нет жизни, он ранил каждым словом, каждым предложением!

«Ну как он может, вот так, без наркоза, латать мое рваное сердце?!» – подумал я. И замер, потому что услышал голос, который произнес:

- Вот ты и дома, Стасик, – это я хорошо помню.

…А потом он говорил о евреях. И это было снова обо мне, о том, что чувствую я - я! – украинец во всех поколениях. Я понял, почему был измучен ненавистью к ним. Я требовал от них ответа, для чего мне дана эта проклятая жизнь, и видел их довольных, сытых, не ищущих, видел, что им по барабану моя боль, вот тут-то я и зверел, чувствуя, что они должны мне все раскрыть, должны! Без всякой логики, они должны и мне, и всем!

И слава богу, что попались мне по дороге Костя, майор Сухоручко, книги, что не стал я погромщиком, не захлебнулся в ненависти, а начал искать, рыться - почему именно они, почему!

И вот, нашел Лайтмана. Он говорил очень ясно, просто, он знал.

Что не нация они (вот это я чувствовал всегда!), что вокруг идеи собрались (вот эту идею я требовал раскрыть мне!) Что корень их – единство, а в генах их - любовь к ближнему. (Я знал это! Ведь знал же!) Что этому присягнули они, когда пошли за Авраамом. И к этому обязаны привести весь мир… (Всех нас!)

Так куда же все это делось?! Как они все позабыли и стали ожиревшими, живущими для себя, ненавидящими – такими же, как и весь этот проклятый мир?! И это сегодня, когда позарез нужна Любовь! И никто не знает, как ее достичь!

- А мы знаем и молчим, - закончил Лайтман.

И вот тут-то я и очнулся. Оказывается, я уже давно не дышал, боялся, что все это окажется сном. И одна только мысль жила во мне: чтобы его услышали!

И тут, кто-то звонко крикнул на весь зал:

– Снова этот религиозный бред об избранности?! Оставьте нас в покое!

– Не оставят, – отрезал Лайтман.

Зал зашумел, а мне хотелось встать и защитить Лайтмана, но он был выше крика.

– Нет тут никакой религии. Мы избраны жить в любви к ближнему! – звучал над всеми его голос. – Как одна семья! И миру показать, что только так нужно жить!

Вот оно, вот! – вздрогнул я.

- Как одна семья! – закричал я, но никто меня не услышал, потому что кричал я про себя. Только Шапиро крепко сжал мою руку.

– Мы принесли в мир этот «проклятый» Закон Единства, Закон Любви – говорил Лайтман, – нам и отвечать за весь мир.

– Мы принесли в мир наши мозги! Нашу медицину! Это, по-вашему, не в счет?! – уже не стеснялись, кричали, и зал поддерживал.

– Не нужны миру наши мозги!

- А что же ему нужно?!

- Чтобы мы вспомнили, кто мы такие. Если нет, то не нужны миру ни мы, ни наша страна.

– Мы сильная, великая страна! – крикнули Лайтману. – Вы сомневаетесь в нашей армии?!

– Не армия решит нашу судьбу, – сказал он. – А наше единство. Да, мы объединяемся, когда приходит беда. Но это не называется единством, понимаете?!

И тут встал мужчина среднего возраста, у него было обожженное лицо:

– Я горел в танке в 73-м, я понимаю все, что вы говорите. Да, война соединяет нас. Да, войны приходят, когда мы, евреи, как собаки. Вы знаете, почему я горел на той войне?

Не было страшнее войны, чем в Судный День. Почему? Потому что она пришла, чтобы собрать нас, разосравшихся (он так и сказал!) ашкеназов и сефардов. Нас, евреев, ненавидящих друг друга!

Для этого она пришла! И она собрала нас. И горели мы вместе в одном танке, сефарды и ашкеназы, молодые, красивые ребята! – он громко вдохнул воздух.

Все смотрели только на него.

- Да, я прекрасно понимаю, о чем вы говорите. Но разве нас чему-нибудь научила эта война?! Нет! Мы стали еще хуже! И неужели вы, мудрый человек, не понимаете это?! Не может быть никакого единства здесь. Мы не терпим друг друга. И нас не учат ни кровь, ни страдания, все сразу забывается. Вы говорите, стать семьей? Какой, к черту, семьей?! Каким там народом единства?! Какой там Авраам?! Нет того народа! Мы снова сброд, который ненавидит друг друга.

Наступила тишина.

Часть 6. Рыбалка в Канаде. Мы хотели любви

Все просто почувствовали эту голую правду, которую он выдал. И в этом молчании очень ясно и четко Лайтман сказал:

– Тогда будет война.

Его все услышали.

– А за ней еще одна. И еще. Пока нас не заставят.

Зал молчал. Никто уже не выкрикивал ничего.

– В этих войнах гибнут наши дети?! Это мы подставляем их, не желаем слышать каббалистов. Столетиями каббалу прятали по углам, не подпускали к ней. Теперь она раскрылась, чтобы привести нас к Единству. Мы будем преступниками, если упустим этот шанс.

Говорите, что невозможно так жить, что это утопия – любить ближнего? Это Закон, а не утопия. И нам от него никуда не деться! Основа народа – жить для других.

Он снова оглядел зал. Слушали.

– Мир наполнен ненавистью из-за нас. И они нам это не простят.

Когда Лайтман вышел, я остался сидеть. И Шапиро с Леной меня не торопили.

– Так ты, значит, все понимал? – спросила Лена.

Я поднял на нее глаза и вдруг сказал:

– Ребята, мне нужно к Лайтману.

Лайтман уже сидел в машине.

Я сказал:

– Здравствуйте, я Стас, я ненавидел евреев и не понимал почему? Что же мне делать теперь?

– Теперь понимаете?

– Сегодня все сошлось, наконец.

– Ну тогда расскажите, что вы ждете от нас. Не надо нас убивать, сгонять с этой земли. Надо нам объяснить, что мы обязаны всему миру жить в любви, и всем показать, как это сделать. Сумейте нас убедить! У меня не получается, видите, меня не хотят слышать, а вас могут услышать. Пытайтесь. Найдите слова. Я на вас надеюсь!

Когда он уехал, я остался стоять посреди дороги. Шапиры меня не трогали.

Я говорил сам с собой: «Как же это сделать? Теперь все ясно и мне уже не скрыться, не убежать».

Мысли путались. И тут возник передо мной, как живой, майор Сухоручко, и я услышал: «Подставил их Авраам, подставил!» На этих последних словах он ушел из моей жизни. И через столько лет они вернулись ко мне, и я понял, о чем он мне тогда пытался сказать. О том, что Авраам «подставил» их по полной программе, евреев! Заложил в них бомбу, завел часовой механизм и отправил в мир нести великую Идею.

А они отказываются…

И в этот момент пронзила меня мысль о Косте: он же завтра уезжает!

- Мне надо срочно к Косте, – произнес я.

И Шапиро понял меня с полуслова.

Мы мчались, мы летели, а я умолял: "Быстрее!". Было у меня чувство, что не успеваю.

Квартира Кости была забита мешками, чемоданами, тюками и ощущением новой жизни.

Встретили меня, обняли, к столу посадили, к прощальной закуске.

Я готовился к речи. А Костя вдруг вспомнил былое:

– А помнишь того мальчишку, это ж ты его остановил! А мы все не понимали. А он, слышь, Мариша, он был взрывчаткой обложен. А Стас это почувствовал, представляешь! У Стаса такой нюх!

Нет, мне сейчас было не до нюха. Мне надо было рассказать им о самом главном!

– Костя, – сказал я.

– А помнишь, как мы взяли их разведчиков и оказалось, что они все немые?

– Костя, вы завтра уезжаете, – сказал я.

– Вот и выпьем! – Костя поднял рюмку. – За «батю» нашего, за Рохлина, который вместе с нами в бой шел. А ты говоришь, евреи отсиживались…

– Костя, я пить не буду.

– Это еще что? Тогда за то, чтобы мы устроились в Канаде! А ты бы приехал к нам, и мы бы поехали на рыбалку. Там вот такие лещи, рассказывают, – Костя показал, засмеялся и выпил. – Лехаим!

И вот тогда я не выдержал…

Речи не получилось. Я не закричал, не стал убеждать, а зарыдал. Теперь уже во второй раз в жизни. Потому что понял, что никакие убеждения не проймут.

– Не уезжай, Костя, – выл я. – Ну я прошу вас, ребята, не уезжайте!

– Ты что, Стас? Ты где был?

– А хотите, я перед вами на колени встану?

– Эй, придурок, прекрати!

И я встал на колени. Да, я сполз со стула и встал на колени.

Костя начал меня поднимать, а я отбивался.

– Ну как вы не понимаете, а?!

– Стасик, ты с ума сошел!

Слезы сами лились, никогда я никого так не просил.

– Ну как вас еще просить, как?! – выл я.

Выливалась из меня тоска всей моей жизни, плакал я от боли, что не могу объяснить Косте, другу моему дорогому, что никуда ему не уехать от себя. Что везде найдет его судьба и развернет к его народу, и хочешь - не хочешь, придется выполнить главный Закон, для которого они, евреи, предназначены.

"Потому что в ответственности вы за нас, Костя, ну, как мне тебе объяснить?! Потому что иначе сожжем мы вас ненавистью. И вас, и себя!» - Это хотел ему сказать, но не смог, не вышло, только мычал и мычал.

Они с Мариной подняли меня такого – никакого, Костя налил мне водки. Заглянул в глаза. Боялся за меня Костя. Боялся, что я схожу с ума.

И тогда я понял, что ничего тут не поделаешь, что сразу это не происходит, что мне для этого потребовалось полжизни спалить, а тут я хочу, чтобы все меня поняли и услышали прямо сейчас, за один разговор.

Должно пройти время. И немало. На себе должны прочувствовать, иначе никак. И еще я подумал: "Разве важно, где они жить будут?! Да хоть в Уганде, или на Аляске! Если уж раскроется им, для чего живут, то все равно где".

И поняв это, я вытер слезы… и улыбнулся. И сказал:

– Чтобы у вас там все было хорошо, ребята. За вас!

И выпил.

– Так это ты что, придурок, так меня разыгрывал? – спросил Костя.

И заржал, как конь.

– Мариша, ты видела?! Это он такой артист. Ну ты артист, Стасик!

Мы обнялись, расцеловались и затянули нашу любимую:  «На афганской, выжженой земле спят устало русские солдаты».

Вечер закончился счастливо. Я не опьянел совсем, а Костю развезло. Я отвел его в комнату и сам пошел спать.

Лег, не раздеваясь. Вот тут-то и раскрылась бездна. Меня разорвало понимание того, насколько это необходимая - необходимая! Но невыполнимая! - работа.

"Так как же ее сделать?! – подумал я, - Как?!"

И тогда я встал, повернулся лицом к стене и сказал:

- Милый мой, Любимый, Дорогой, помоги мне. Я хочу сделать эту «невыполнимую» работу. Дай мне силы сделать ее! Только для этого хочу жить. Я хочу научиться Любить. Помоги мне… прошу Тебя…

Было так тихо. Необычайно тихо.

И в этой тишине я услышал ответ.

Вот такую историю своей жизни я записал со слов Стаса, моего близкого друга, который со мной, вот уже 17 лет, учит каббалу.

Нас тут таких много - разных рас, национальностей, характеров, профессий… Ни в чем мы не похожи, ну ни в чем! кроме одного, - жить хотим по Закону Любви. Выполнить хотим эту невыполнимую работу. И мы ее выполним.