Газета

Он жил в 20 веке, знал все, предвидел все, и в конце жизни, после всех своих великих книг, вдруг написал, каким должно быть общество будущего. Он никогда не ошибался. Нам стоит задуматься.

1940 год еще больше укрепил в уверенности – будет хуже.

Потому что никто не хотел мира.

Земля раскалывалась от ненависти.

Был обычный ночной урок. Но все было не как всегда.

Рав Ашлаг стучал по столу в отчаянии.

Ученики не видели его таким никогда.

– Пока я пишу книги, – с болью говорил он, – пока я готовлю их к печати, пока они печатаются... на это уходит столько времени! А сейчас дорога каждая минута! Должно быть что-то очень понятное и быстрое… Что?!

Ученики чувствовали Учителя, мир катился в бездну, Рав Ашлаг не успевал остановить падение. (Так ощущает себя каббалист, особенно такого уровня, - ответственность за весь мир.)

Кто-то вдруг предложил листовки. Рав Ашлаг на мгновение задумался, потом отверг.

– Что поместишь в листовку - только призыв?... Нет, это поверхностно, этого недостаточно.

– Я знаю что, – вдруг сказал Барух, сын рава Ашлага. И сам удивился простоте решения. – Газета!

Рука рава Ашлага замерла в воздухе. Он стремительно перевел взгляд на сына.

– Газета!? – переспросил он удивленно.

– Газета, – ответил Барух. – Напечатал и сразу же раздал.

– Ну, конечно! – выдохнул рав Ашлаг. – Газета! Ведь можно писать и тут же издавать! Ну, конечно! Как же я раньше об этом не подумал?! Газета!

Рав Ашлаг вдруг улыбнулся.

– Я даже знаю, как она будет называться… «Народ».

Этой ночью он писал безостановочно.

Пепельница была забита папиросами. Он курил их одну за другой.

Рождались строчки. За каждой строчкой чувствовалась невыносимая боль.

Он писал: «От нашего единства зависит будущее всех тех, кого оставили мы на растерзание там, в Европе. Если мы не выступим сплоченными рядами против громадных сил, служащих тьме, они погибнут. Опасность, нависшая над всеми нами, требует единения. А его нет. Опомнитесь вы, к кому обращены глаза несчастных наших братьев и сестер! Опомнитесь вы, разобщенные, разбитые на партии, течения, группы! Опомнитесь! И откройте свои сердца единству!..»

Этой ночью впервые за долгое-долгое время не было урока.

На товарной станции вместе с рабочими-арабами таскали неподъемные мешки с цементом ученики рава Ашлага. Мешки были действительно неподъемными, но евреи летали от вагона к вагону как на крыльях. Арабы, привычные к тяжелой работе, не успевали за ними. Удивлялись их выносливости. Но не знали арабы, что дело тут не в мышцах и не в привычке, а в цели, которая стучала в висках каждого: «Газета должна выйти! Рава Ашлага должны услышать!»

Рав Ашлаг писал уже несколько суток, не ложился спать.

Папиросы и крепкий кофе взбадривали и давали возможность продержаться еще час, два, три…

Но всему есть предел.

Он свалился от усталости на третий день, после девяти утра.

Уже несколько минут его жена, Ривка, пыталась разбудить его и не могла.

Она вытащила его ноги из таза с ледяной водой.

Он продолжал спать.

Он спал смертельным сном, положив голову на исписанные листы.

Пальцы его, скрюченные подагрой, сжимали перо.

Ривка пыталась разжать их, не могла. Позвала старшую дочь Бат-Шеву и вместе они, палец за пальцем, освободили руку.

Перенести рава Ашлага в кровать у них не было сил, поэтому они оставили его спать так, за столом. Только накрыли шерстяным платком его спину.

Он проспал шесть часов подряд. Такого не было никогда. Но он набрался сил.

Через шесть часов он очнулся и продолжил писать.

И уже не останавливался еще двое суток.

Уже через неделю в Иерусалиме в холодной типографии с выбитыми окнами гремели печатные станки.

Рав Ашлаг склонился над шрифтом. Рядом с ним стоял Барух, готовый выполнить любое приказание отца.

Ученики нарезали листы, готовили шрифт и передавали его раву Ашлагу.

Тот раскладывал его по ячейкам.

И вот побежал по роликам первый лист газеты. Выскочил прямо в руки раву Ашлагу. «Народ» - название было выделено черной жирной краской.

Руки дрожали. Рав Ашлаг пробежал глазами строчки: «Эта газета родилась в тяжких и жутких родовых схватках, – он читал быстро, про себя, отметил несколько ошибок, но продолжил.– Яд ненависти поразил народы мира... Самые передовые народы преспокойно заперли перед нами двери...»

Стучали печатные станки, выскакивали листы, покрытые ровным текстом, укладывались один на другой.

«...Чуда не произойдет, если мы не объединимся... Требуется единство, нерушимое и крепкое, как сталь...».

– Они поймут, – думал рав Ашлаг. – Поймут! Это великая идея – выпустить газету.

Вдруг подогнулись ноги, он начал падать. Барух успел подхватить его.

Пот лил по лицу рава Ашлага, он побледнел, сердце выпрыгивало из груди. Сказалось все напряжение последних дней.

– Как ты? – испуганно спросил Барух. – Вызвать врача?

– Я прекрасно, – ответил рав Ашлаг. – Это от счастья.

И улыбнулся всем.

И тогда один из учеников вышел на середину промерзшей типографии, поднял руки, закрыл глаза и начал танцевать. За ним вышел второй, третий, и вот уже все ученики кружили вокруг рава Ашлага, словно охраняя его.

Странное это было зрелище, этот танец, ночью, в промерзшей типографии

Но такая мощь была в нем!

Такая мощь, что все, кто работал там, оставили свою работу и смотрели на них, не отрываясь.

Утром была запланирована атака на город.

Уже лежали в ожидании пачки газет, уже были разработаны маршруты, уже каждый готовился внутренне, думал. Проговаривал, как он будет передавать газету прохожему с мыслью о том, что передает ему жизнь.

Думал, как будет улыбаться каждому встречному, просить его прочитать, если не все, то хотя бы строчку, потому что это так важно всем, так важно, чтобы все поняли – только единство Израиля может остановить Катастрофу.

Утром рава Ашлага увидели стоящим на перекрестке самой многолюдной улицы Иерусалима. Мимо него двигались люди, телеги, проезжали, сигналя, машины. Люди с удивлением смотрели на религиозного еврея, склонившегося перед ними. Он встречал их улыбкой так, что невозможно было не взять газету, которую он протягивал.

Люди брали и тут же начинали читать.

Они читали: «...Беда смесила нас в одно тесто, а мы не замечаем этого. Мы еще играем в партийную принадлежность, не понимая, что мы – одна партия, единый организм. Но если бы мы это поняли, мы бы ощутили жуткую боль в тех органах, которые мы сами обрекли на гибель, заботясь только о себе.

Наши братья и сестры гибнут из-за нас – эгоистичных, разрозненных».

Параллельно раздавали газету его ученики.

Рав Ашлаг видел, как на противоположной стороне улицы молодой парень читает газету, как раскрывает ее пожилой религиозный еврей, как возчик на телеге по слогам складывает слова, читая вслух. Радости его не было предела. Решение с газетой было верным. Теперь оставалось самое важное – чтобы поверили и почувствовали.

Только вечером он вернулся домой. В дверях мелькнуло испуганное лицо жены.

Он не успел понять, что происходит, как справа и слева его подхватили под руки два английских солдата.

Ривка пыталась прорваться к мужу, но ее прижали к стене.

Встал со стула английский офицер.

– Господин Ашлаг, – сказал он. – Вы обвиняетесь в коммунистической пропаганде, запрещенной на территории Палестины. Вы арестованы.

Его вывели на улицу и впихнули в закрытую машину.

Допрашивали в полицейском управлении, в только что выкрашенной белой комнате.

Английский офицер сидел напротив и что-то быстро писал.

На столе у него лежало несколько экземпляров газеты «Народ».

Рав Ашлаг стоял, не садился.

Офицер поднял голову.

– Подпишите, – сказал он.

Рав Ашлаг подписал.

– Вы знаете, что Вы подписали? – спросил офицер.

– Это не важно, – ответил рав Ашлаг.

– Хотите знать, кто настоял на Вашем аресте? – спросил офицер.

– Нет.

– Вам запрещается выпуск газет и любая политическая деятельность, – офицер поставил печать на листе, посмотрел на рава Ашлага. – Вы свободны... Пока свободны.

Рав Ашлаг повернулся и пошел к двери.

– Мне очень понравилась Ваша газета, господин Ашлаг, – услышал он за спиной голос офицера.

Остановился.

– Как Вы там написали..., – офицер нашел место в тексте. – «Узы любви, которые связывают народ... покинули наши сердца, мелькнули, ушли и нет их... Если мы не вернем прежнее состояние... погибнем мы и погибнет весь мир».

Рав Ашлаг стоял у двери и смотрел на офицера.

– Здесь в Палестине я особенно чувствую, как мы все связаны одной нитью, – сказал офицер и добавил:

– Вас предали Ваши братья.

Рав Ашлаг вышел, не сказал ни слова.

Он стоял у распахнутых ворот типографии.

Молчали станки. Разбросанные гранки валялись на грязном полу. Весь набор был перемешан.

Оставшийся тираж газеты догорал во дворе.

Рав Ашлаг вытащил из огня обгоревший листок.

Не сгорело только начало фразы: «Если же мы упустим время...»

Последнее, что увидел рав Ашлаг, это стремительно вращающийся потолок.

Прошло почти 65 лет с того времени и я помню как радостно засверкали глаза моего Учителя, Михаэля Лайтмана, когда кто-то воскликнул: «Газета!»

Почему-то снова это было неожиданно.

Мы уже долго искали как выйти к людям напрямую.

Выпускали брошюры, книги, клипы, уже был интернет, но мы видели – не то это, не то. Нет того контакта, когда ты чувствуешь человека, а он – тебя.

Нам нужно было, чтобы люди почувствовали нашу боль, наше точное ощущение, что без единства не выживет страна.

Через 65 лет – подумайте только! – та же беда жила в нашем доме, и тот же призыв газеты «Народ»: «…опомнитесь вы, разобщенные, разбитые на партии, течения, группы! Опомнитесь! И откройте свои сердца единству!..», – он был такой сегодняшний.

Газета! – решили мы…

И вдруг растерялись.

Потому что почувствовали, будто рав Ашлаг и его ученики стоят за нами, смотрят на нас и мы не можем их подвести.

Я помню эту ночь, когда мы набились в комнате, все, пишущие, закурили, еще можно было курить, и такая тишина стояла!... Долго-долго.

Потом начали говорить по кругу. Как писать. Так, чтобы из сердца, из боли все выходило. Как вложить такую же силу в наши статьи, которая была в газете «Народ».

Вот когда я увидел моих товарищей такими близкими, родными и нашего Учителя ощутил по-новому. Он был здесь, с нами, такой же, как мы, возбужденный, даже притихший. Он сказал:

– Дорогие мои, мы сейчас здесь все равны, мы должны быть просты и понятны, мы продолжаем дело рава Ашлага, поэтому я волнуюсь не меньше вас.

И вот наступил день праздника.

Мы вышли на улицы с первым номером газеты «Каббала народу».

Мы разошлись по всей стране.

Нас видели на всех главных перекрестках.

В белых майках, белых кепках, улыбающихся. Мы передавали газету и так хотели быть услышанными.

Это было высокое зрелище.

Я помню, мне попался «хороший» перекресток. Там все время были пробки. Кфар-Саба – Раанана. И вот идешь между машинами и такая радость, когда открываются окна и человек протягивает руку и берет газету.

Ты улыбаешься ему, он – тебе, и нет между нами никаких преград.

И ты знаешь – передаешь человеку самый чистый посыл: мы обязаны быть вместе!

Прошло время. Вышли новые выпуски газет. Я рвался на тот же перекресток. У меня уже там появились друзья. Один водитель грузовика, Ариэль,

привозил мне бурекасы. Я все думал: как он сохраняет их горячими?!... Останавливался, мы минут пять стояли, разговаривали, ели, а потом я бежал дальше… Молодой парень, Эрез, обсуждал со мной мои статьи.

Часто появлялась женщина, которая вдруг рассказала мне, что два года лечится от рака груди. Но ни в святую воду, ни в красные нитки, она не верила. Она сама сказала:

– Вот сейчас я понимаю, какая это великая сила – любовь к ближнему.

Проезжал и религиозный еврей с поселений, который начал враждебно, но к третьему, четвертому номеру уже брал газеты с улыбкой. Много-много лиц, людей, улыбок вспоминается мне сегодня.

Люди видели нас, понимали, чувствовали. И принимали наш открытый посыл о Единстве народа.

Вот так это было. Вот так мы жили. И живем.

После газет мы открыли телевидение, 66 канал.

Это был следующий прорыв к людям.

Но об этом в следующей статье.