Аркадий Духин: Трагедия еврейского вопроса

Знаете, было такое царство-государство, и там все жили в очень большой дружбе, все помогали друг другу. Одни приносили вино, другие приносили еду, хлеб и очень помогали друг другу. Это создавало им очень хорошее настроение. Каждый день они сидели на скамеечках.

Я помню в моем детстве, в хорошие времена, мы щелкали семечки, и очень... Были заборчики, но они были не для того, чтобы типа не заходите к нам, а так, чтобы определить участок.

И постепенно заборчики в этом государстве, не в России, я имею в виду, конечно, нас, стали такими бетонными, железными. Типа ко мне не заходите без приглашения. И надо постучать, а сейчас надо позвонить и еще заказать очередь. И на улице стало такое, знаете… Не дурите голову, как говорится.

И вот я смотрел на это со стороны очень много лет. Тель-Авиве был для меня любимчиком. Для меня Тель-Авив - это, я не знаю, это как Нью-Йорк. И постепенно этот Тель-Авив стал как-то сдуваться, как мячик, который теряет воздух.

Каждый там болтает про себя, каждый не находит минимальной честности сказать, плохо мне, или хорошо мне, вот так мне. Все как-то смазывают это какими-то дурацкими анекдотами.

И, конечно, параллельно идет процесс войн. Я лично про эту сцену не много говорил, но я приехал сюда в 16 лет, а в 17,5 я уже в танковых войсках. Операция "Шлом ха-Галиль" (Мир Галилее), я не знаю, как это перевести. Война. Мой друг умирает возле меня.

Я всегда говорю, что это было менее страшно, чем в Бобруйске, не волнуйтесь. И я был полтора года в Ливане, воевал там. Аркаша Духин, старший сержант.

И вот я смотрю со стороны уже 44 года на наше государство. И вначале не понимаю, кто враг. Меня не научили. Арабы, евреи - вообще толком ничего не понимаю. Я только музыкой занимаюсь. И песни мои понимают меня раньше, чем я.

И потихонечку начинается какая-то самостоятельная идея. И она доходит до этих дней, близких к 7 октября. И эти с флажками снаружи, эти с флажками внутри. И начинается такое чувство: ух ты, я только по телевизору видел такое! Знаешь, гражданская война, белые, красные - вот это все возвращается. Это еще до седьмого.

И будучи артистом, человеком, пишущим, я начинаю чувствовать. А у меня Замирчик. Он шлет мне начало текста: "Алло, скорая! Есть там кто-нибудь? У нас SOS".

Я чувствую, что все ломается. Все эти звонки были на самом деле 7 октября - никто не отвечает. А я ему пишу припев: Дружба! Эти заборы замкнули наши сердца и горло. Начинаем задыхаться.

В такси, я езжу, у меня нет прав. Таксисты не разговаривают, все молчат, все такие молчаливые. Начинается такая неприятная тишина. И начинается сирена.

Я говорю: "Бог, спасибочки! Такое счастье!" "Сейчас с женой больше не буду больше ругаться. Какое счастье! Ты меня услышал". Смотри, как эгоизм нас доводит до такой степени, что самые плохие черты у нас, мы хотим их вычеркнуть даже за счет войны. Я говорю: "Спасибо, что послал нам такое". Конечно, в ту секунду я не понял, до какой степени Он послал это. И уже через два часа соседка говорит, что есть слухи о том, что очень много израильтян зарезаны, убиты, расстреляны.

И я как будто сравниваюсь с моими родителями. То, что они проходили, не рассказывая точно. Они молчали, они не рассказывали про то, что было с ними. А я - как будто отрезали кусочек фильма, и меня к ним. На этот уровень беженцев. Он уехал в Узбекистан. Шломо Арци, один из известных композиторов, поэтов написал: "Я иду спать с мертвыми солдатами". А я начал спать с мертвыми родителями.

Потому что очень-очень раскрылся этот еврейский вопрос. Всемирный еврейский вопрос. И ты понимаешь эту огромность трагедии, и что никого там не было. И что весь первый удар приняли простые люди, такие как я, как ты. Там не было Бегина, не было Бен-Гуриона, там были простые кибуциники, которые первый удар получили на себя.

И ты начинаешь думать, может быть, этот период, эта эпоха простых людей. Уже не будет таких больших героев. Каждый должен взять на себя какую-то ответственность.

И самое плохое для меня, для моей природы, эгоистической, конечно, что я не могу жить, не зная, что будет. Я не могу отключаться. Я должен знать, а тут никто не знает, что будет.

И эти разговоры про то, что в Европе и это, и это, и это. И я говорю: "Ребяточки!" На своих концертах на иврите. "Надо вернуться тогда, в те времена, где эти заборчики были такими, что они приглашали". Мы построили такие стены, такие бетонные заборы. И каждый… Ну купи дом, ради бога. Надо. Но зачем покупать улицу?

И мы дошли до такого уровня эгоизма, что он обязан был получить пощечину. Песню, которую я написал за полгода до этого, я дал послушать Цеди Царфати, очень известному режиссеру. И он говорит: "Я не понимаю, вы что, какие-то колдуны?"

Я тебе дам текст. Там такие слова, знаешь, никто не отвечает, все звонят, все плачут и никого нет. Это называется сердечным приступом, но это приступ у государства, не у человека. Это было за полгода до 7 октября, когда на нас повлияли эти флажки и эти без флажков.

Я не говорю про политику, это не мое. Но то, что на улицах происходило! Люди стали расставаться, ругаться, ненавидеть, бояться. И от всего этого чувства ты начинаешь уже дрожать и чувствовать носом человека, который что-то пишет, и очень много написал. Очень много написал с первого же дня. Несмотря на то, что я ездил и пел для всех солдат, для всех беженцев, я все время писал.

И люди открыли уши. Потому что в такие времена люди слушают. И мы говорили только: "Ребята, давайте дружно жить". У нас нет выхода, у нас нет привилегий, кроме того, чтобы быть вместе. И все это я понял тут - что такое соединение.

Об этом мы писали. И это очень-очень-очень жадно читалось. Сейчас, кстати говоря, через 4 месяца, уже не хотят читать. Я смотрю, пост у меня был 2000 лайков, 3000, а сейчас 90. Все эти соединения, все эти темы о том, что давайте вместе... "Не обязательно, мы опять хотим улицу купить. Зачем нам домик? Мы хотим улицу".

И вот через это состояние я попал сюда именно сегодня, потому что хотел как-то выкрутиться. Но только тут, в этом здании, можно правильно вспомнить и понять, для чего мы родились, для чего мы здесь, и что мы можем рассказать миру.