Грустная история

Представьте себе: передо мной пульт, на нем 120 горящих кнопок, за каждой кнопкой — цех, а в цехе — лихой диспетчер, у которого отношения со мной бывают разные . Бывает, я для него Семен Матвеевич, бывает — Сеня, бывает — «товарищ старший диспетчер»... Ведь без меня цех премию не получит. Моя задача, чтобы вся готовая продукция была отгружена из цехов до 18-00. Задача диспетчера — сделать это и доложить. Но для этого, по меньшей мере, она должна быть готова, эта продукция. Но даже если она готова, надо, чтобы грузчики не запили, и погрузили ее... а это дело почти невозможное. Вот и крутятся несчастные диспетчеры между мной и грузчиками.

Это мое дежурство выпало на конец месяца. К вечеру я уже кипел. Если бы не Анастасия Ивановна (точно не помню, как ее звали, пусть будет так), я бы не выдержал. Анастасия Ивановна работала у меня вторым диспетчером. Ее боялись все без исключения. Если ей что-то обещали и не выполняли, этот человек мог больше не звонить и не появляться. Никогда. Он для нее просто уже не существовал. Цветы и конфеты она выбрасывала в окно. Более дорогие подарки могли разбиться на голове этого человека, поэтому знали, что ничего тяжелого ей дарить нельзя.

Но, с другой стороны, если уже она что-то обещала, то можно было быть спокойным — это будет сделано точно в срок... Ну, так вот, ей было тогда под 65. Тогда она мне казалась старушкой, уже давно на пенсии, на которую она и не думала уходить. Всегда причесанная, деловитая, молодящаяся.

В эту смену мы с ней на пару «рвали и метали». К середине ночи отпустило... Почти всю продукцию умудрились сдать, вывезти за территорию завода. Уже редкие звонки идут. Выхожу покурить (тогда за 12 часов я выкуривал по полторы пачки устьманской примы). Покурил, возвращаюсь — сидит она ко мне спиной и что-то листает. Так тихо заглянул ей через плечо, вижу, что листает она альбом фотографий. И вижу, там она молоденькая такая, красавица, с открытой такой улыбкой. Вижу, обнимает ее парень в кепочке, с сигареткой в углу рта, в коричневом пальто с острыми плечами. Она ему головку положила на плечо... Хорошо так... Повеяло на меня временем моих родителей, любил я их фотки перебирать когда-то.

А вот вижу уже другую фотографию. Стоят трое на каком-то алтайском фоне. Двое мужчин держат ее под руки. Она так же лихо им улыбается, а они оба с нее глаз не сводят... Это я все подглядываю, она же сама не показывает. Тут отвлек меня звонок. Отвечаю я и вдруг слышу какой-то звук, знакомый, резкий. Оборачиваюсь и вижу — она рвет фотографии. Со спины ее вижу — такое резкое движение рукой... раз... и все...

Встаю, делаю к ней шаг и в это же время вижу, как она выхватывает вот эту фотографию, где она с молодым парнем этим, и раз — напополам! Прямо по себе и по парню этому рвет... по улыбке своей... по его взгляду — раз, раз! Еще напополам рвет, на четыре части... Пока думаю, что сказать, рвет она и другую фотку, ту, что с ребятами в нее влюбленными. Раз! — и уже никто на нее не смотрит...

Летят обрывки вниз, в корзину. И вот уже другая фотка, где она маленькая девочка с косичками, а за ней папа и мама... тридцатые годы... потрясающей красоты люди... Но, раз! — и нету их... И тут я не выдерживаю:
— Анастасия Ивановна, — говорю.
Она даже не реагирует. Я знаю, остановить ее невозможно. Но все-таки пытаюсь.
— Что вы делаете? — говорю.
— Не твое дело, — отвечает не оборачиваясь.
— Анастасия Ивановна, вы что?!.. Это же ваша жизнь...

Рвет. Молча рвет. Еще одна фотка, великолепная, свадебная... летит в корзину, забитую обрывками. И тут я делаю шаг к ней и пытаюсь остановить. Беру ее за руку. А она руку одергивает и бросает на меня такой взгляд! Взгляд от которого холодели все начальники смен, да и вообще все.
— Ты что? — говорит.
— А вы что? — говорю. — Ну, понимаю, настроение, ну, понимаю, сердитесь может быть... Но это ведь ваша жизнь!
Она так молча на меня смотрит, глаза прищурены, губы сжаты. Спасло меня, что был я ее любимчиком, самым молодым диспетчером.
— А зачем мне они? — спрашивает.
— Как зачем? — говорю. — Анастасия Ивановна... Ну, не вам, так вашим детям.
— У меня нет детей.
— Родственникам...
— И родственников.
— Ну, друзьям...
— И друзей.
Тут я не знаю, что ответить ей...
— Такого быть не может, — говорю, — чтобы никого не было.
— Никого нет, — говорит.
— Умерли? — говорю тихо.
— И не было, — говорит.
— Но я же видел, — говорю, и киваю на корзину, полную обрывок фотографий. — Вы же с кем-то там сняты...
— С мужьями своими, — говорит.
— А где они?
— Нет их.
— Ушли?
— От меня никто не уходил, — говорит, — я от всех уходила.

Тут мне сказать нечего... Это-то я понимаю. А она уже сама продолжает:
— Вот эти, — кивает на корзину, — двое. С одним на Алтае вместе строили дорогу, влюбились... Он молил меня с ним уехать, к его матери на Украину. А мне было хорошо на Алтае. Держала его там и не видела, что тоскует... Начал он пить... Я сказала ему, что не терплю пьяных рядом с собой. Сказала раз, два — не понял. Тогда я взяла вещички и фьюить, как и не было ничего. Он и так, и сяк, он за мной... Ночью воет под окнами, а я девчонкам говорю: «Окна закройте!» Он ко мне на работу, а я ему: «Иван Алексеич, у нас с вами все кончено». Он спился совсем... Потом, слышала, уехал к своей маме на Украину и пропал из моей жизни.

Второй, Митя, был инженером у нас на автобазе. Я уже диспетчером работала. Очень хотел детей... А я нет. Мне все время казалось... что еще столько жизни впереди. И я все тянула, пока не залетела. Он был счастлив, а для меня траур... Он меня на коленях умолял оставить ребенка. Говорил, что сам его и кормить будет, и ходить за ним. А я жила так, как я хочу. Не говорила ему ничего, пошла и сделала аборт. Ну, кто тогда аборты делал на Алтае. В общем... не получилось чисто... Вырезали мне женское тогда.

Помню, как я пришла домой... Сказала ему прямо, не тянула, пусть сразу знает. А он смотрит на меня как ребенок... И только повторяет: «Настя... Настенька...», — такой растерянный весь... А я ему еще добавляю..., что не будет у меня больше детей. Никогда. Убила его, в общем...

Помню его той ночью. Проснулась я часа в три и вижу, сидит он на стульчике. Скорчился как жучок. Сидит так с закрытыми глазами и мокрые салфетки на столе... В общем, поняла я, что и с ним не будет мне счастья. И от него ушла. Не то, чтобы было мне больно, не то, чтобы трагедия какая-то, нет. Даже легче стало. Проще. Не будет детей и не будет. Кто меня полюбит, тот меня полюбит, а не будущих детей.

Было еще два мужа. Я не церемонилась, рвала спокойно. Жила, как жила... На работе уважали, дома сама себе хозяйка: хочу — телевизор смотрю, хочу — вино пью, хочу — живу с кем хочу... Так и осталась... одна. На всем свете. Никому не нужная... Да и мне никто не нужен...

Тут Анастасия Ивановна посмотрела на меня так, как-то по-другому. И сказала вдруг, тихо, даже душевно: «Ну и кому нужны будут эти фотки, когда я умру?» Никогда не видел я ее такой, никогда. А она кивнула головой, вытащила еще пачку фотографий и начала рвать. С каждой порванной фоткой, во мне что-то рвалось тоже... Отдавалось такой болью во мне, будто это мои родители «летят в корзину»...

Я вдруг сказал:
— Анастасия Ивановна, а дайте мне их.
Она остановилась.
— Не могу, когда вот так рвут, — говорю.

Тогда она посмотрела на меня очень пристально. И говорит:
— Вот, второй у меня такой же был, — говорит, — с тонкой кишкой. Чуть что, в слезы...
— Не нужны тебе эти фотки, — говорит. — Зачем тебе моя жизнь? Никому она не пример... Вчера сидела, смотрела «Огонек» по телевизору, и вдруг подумала, что вот так и жила как последняя сучка... Никому никакого счастья не принесла, только горе... Ничем себя не обременяла... Чуть что, прощай!... И вот сижу одна, ни родных, ни знакомых... Одна... И это мой жизненный итог?! А потом думаю: если никому от меня тепла не было, почему же мне что-то должно быть? Если никого не согрела, никому не помогла... Так и умру... Одна... Ну, а если так, то не хочу никаких следов оставлять... Пусть будет так, будто и не было меня вообще.

Я почувствовал, мне надо срочно что-то сказать. И я сказал:
— Вы мне очень помогаете, — сказал я ей. — Почему вы говорите, что никому не помогли? Мне вы очень помогаете! Я вас очень уважаю, Анастасия Ивановна. Когда вы со мной в смене, мне так спокойно...

— Ты молодой совсем, — говорит, — птенец... Я ведь никого не замечаю. Ну ты, ну Серега ( это она о нашем начальнике говорила, о Сергее Романовиче Бекеневе)... И то, потому что вы мои начальники. А других я в упор не вижу. Видно отшибло у меня что-то еще в детстве... Дали мне только себя видеть... Вот так и профукала жизнь всю...
Увидел я, как взгляд ее ушел куда-то туда, за окно...
— Нечего меня жалеть, — сказала она очень ясно. — Я ведь никого не жалела.
Потом она повернулась, давая понять, что разговор окончен, и дорвала весь свой альбом. Вот так, на моих глазах, и ушла целая жизнь. Будто ее и не было.

Я потом долго думал о ее словах... Как она там сказала: «Никому не шла на помощь, никого не согрела... Вот так и умру...»
Я думал: неужели нужно жизнь уложить, чтобы понять, что нельзя человеку без других? Что не может человек никого не любить. Ни о ком не заботиться. Не может он жить для себя и быть счастливым, ну, не может!.. Ведь живем мы только для того, чтобы научиться Любить. Так думал я и так думаю..., хоть и время сегодня не простое, и кажется, не до любви...

Я уехал в Израиль в 90-м, она еще была жива.
Приехал в 95, чтобы похоронить папу, пришел на родной завод, встретился с Сергеем Романовичем Бекеневым. Он-то мне и сказал, что Анастасия Ивановна умерла. Что похоронили ее на колпинском кладбище, от коллектива возложили венок... И что были только наши... И еще один человек приехал — пожилой, седой, сказал, что он ее бывший муж.

— Он плакал? — спросил я.
— Нет, — ответил Бекенев. — Постоял... покурил... и поехал... Даже на поминки не остался...