Смотрю на Жака. Жак согласен с Лайтманом.
Но для этого ему надо было пережить непростую историю.
Вот она.
Жак не собирался никуда уезжать из Франции! Дитя Парижа, настоящий француз, хотя и еврей.
Было у Жака и его жены Адели трое детей. Один из них, Лазар, вырос и уехал в Израиль, служить в армии. Началась война, парня послали в Газу, и вот он позвонил, сообщил, что легко ранен, отдыхает в госпитале "Сорока".
В доме началась паника, Адели заявила Жаку: "Езжай и без сына не возвращайся".
Когда Жак приехал в аэропорт, выяснилось, что полеты в Израиль отменены. Неизвестно насколько.
- Я в кассу, - рассказывает мне Жак. - Я их умоляю, говорю: "Ребята, придумайте что-нибудь, может быть, чартеры какие-то есть, может быть через Иорданию?!"
Вдруг слышу:
- Перебьешься.
Вот он, передо мной стоит, этот француз, неужели это он сказал?!
- Это ты сказал? - спрашиваю.
- Я, - отвечает.
- Что значит перебьешься? - спрашиваю.
- Это значит, что подождешь.
- Я к сыну лечу, - говорю.
- Тем более, - отвечает.
- Твой сын - убийца, - слышу женский голос. Оборачиваюсь - стоит женщина, француженка, рядом с ней араб.
- Смерть убийцам, - произносит араб и скалится.
И вдруг справа слышу:
- Чтобы тебе почувствовать так, как чувствуют матери убитых вами детей!
И слева тут же:
- Всех бы вас взять, да сжечь!
Голова у меня кружится, знаю, идет кампания против Израиля, но такое я слышу впервые. Вижу идут навстречу два полицейских, я им кричу:
- Вы обязаны вмешаться, вот эти сволочи только что пожелали смерти моему сыну!
- Это правда? - они спрашивают.
И те им отвечают:
- Да, правда, мы не отрицаем, мы желаем смерти его сыну и всему этому народу. Потому что они убийцы!
Ты представляешь, они это говорят в открытую! - рассказывает мне Жак, - А полицейские разводят руками и говорят:
- Ничего не поделаешь, мы живем в демократической стране.
- Я оглядываюсь, - продолжает Жак. - Я ничего не понимаю. И вдруг встречаюсь глазами с молодым парнем, сразу вижу, наш, еврей. Он отводит глаза, подхватывает под руку свою девушку и отходит. А за ним еще двое уходят. И я понимаю, они все слышали и не хотят вмешиваться. И такая меня злоба берет! Такая злоба!
И тогда я бегу к начальнику смены. Я врываюсь к нему в кабинет, меня никто не может остановить, кричу ему:
- Сволочи у тебя работают!
А он мне так, спокойно, отвечает:
- Я во многом с ними согласен. Моего сына я воспитываю французом.
И тут я понимаю, что начальник этот - он тоже еврей. А он и не отказывается. Говорит:
- И дочь моя замужем за алжирцем, хороший парень. И вообще, - говорит, - выйди из кабинета и как все жди своего рейса. Если он будет, конечно.
Не помню, как я вышел из кабинета, - рассказывает Жак. - Я не мог говорить, веришь?! Слова не мог произнести. Я был унижен, убит, раздавлен.
Я сел там, в углу и первое, что вспомнил, это слова Амана. Я ведь с детства знал "Мегилат Эстер"[1] наизусть. Я сразу вспомнил: "Есть такой народ, который рассеян среди всех народов нашего царства"
- Это о нас, - подумал я.
"Легко уничтожить их".
- Легко уничтожить нас, - подумал я.
"Потому что они разрознены".
- Ненавидят они друг друга, - добавил я про себя. И подумал:
- Я ведь помнил это наизусть, с детства, но никогда не чувствовал, какая же это горькая правда!... А тут вдруг мне дали это почувствовать, что это о нас, евреях!
И я замолчал на все эти два дня.
Два дня я ждал самолета. Домой не ехал, сказал Адели, что боюсь пропустить рейс.
Я тогда многое обдумал за эти две ночи. О том, что мы не родные совсем, разрозненные, что Аману ничего не стоит нас переловить и передушить, никто за друг за друга не вступится… Было горько это осознавать…
Но вдруг пришла мысль, это было в конце второй ночи, пришла мысль, которая перевернула меня. Я вдруг подумал:
- А что же я такое?! Чем я от них отличаюсь, от евреев этих?
И мне стало жутко. Я даже стал оглядываться, не видят ли меня такого. Потому что я добрался до сути. Я нашел в себе гада! Я вдруг почувствовал его так явно!
Оказывается, он жил во мне все это время. Тот, кто хотел уничтожить евреев во мне, всех-всех, чтобы и духа их не было! Он жил во мне, этот Аман! Я вдруг понял, что нечего мне пенять на других. Я понял - я хуже их!
Я припомнил со всеми подробностями, как кричал на своего сына, когда тот решился ехать. Я кричал ему:
- Никуда ты не поедешь! Франция - твоя страна!
А он мне говорил:
- Папа, пойми, евреи должны быть вместе.
- Ты француз! – кричал я. - Зачем тебе этот Израиль?!
А он мне отвечал:
- Папа, нам не дадут просто так быть французами! Нас заставят быть евреями. Нас заставят быть вместе.
Я его не слышал. Я от него отвернулся тогда. Я про себя назвал его предателем, представляешь?! Своего сына я назвал предателем! Руки не подал, вышел в другую комнату.
Все это я вспомнил тогда в аэропорту, сидя в углу, обливаясь потом от страха и от правды, которую открыл мне Аман. Я уже не ненавидел его, нет, я ненавидел себя. Спать не мог, ничего не слышал, не видел, чуть не пропустил свой самолет.
Когда прилетел в Израиль, дрожал как заяц, потому что понял, что если что-то случится с моим мальчиком, в этом буду виноват только я.
Я приехал в госпиталь "Сорока" и вдруг оказалось, что сын мой ранен в грудь, и это не легкое ранение, как он нам сказал. Я бежал к его палате, подгибались ноги, я повторял:
- Прости меня, сынок, прости!..
Но когда вошел, он первый протянул ко мне руки, такой бледный, исхудавший, мой любимый мальчик, и заплакал. Этот герой из "Гивати"[2], он как ребенок заплакал и сказал мне:
- Как я теперь жить буду, папа?!
- Да что ты говоришь, сынок, - я обнял его, а он говорит мне:
- Алон меня вытащил, папа, а я его - нет.
Оказалось, что друг его, Алон, тащил его под пулями сто метров, и пока тащил, ему перебило ноги, а он тащил, а потом, уже перед самым концом, когда уже добрались, когда уже несколько метров оставалось, пуля попала ему в голову. Он так и положил голову свою в крови на голову моего Лазара. Так и закрывал его до последнего…
С тех пор прошло немало времени.
Вся семья Жака здесь.
Лазар своего первого сына назвал Алоном. Сам он изучает медицину, хочет стать хирургом.
А его папа, Жак, изучает со мной каббалу. И знает, что без Амана нам никак нельзя. Без антисемитов нам с собой не справиться, нет. Такими уж мы уродились. Они нас прессуют, объединяют, пробуждают в нас вопросы, которые не пробудились бы сам собой - спасибо им! Вопросы: Кто же мы такие? За что же нас так не любят? И что все-таки от нас требуют, ведь требуют же что-то! Что?!
И Жак уже знает - что. Жить не для себя, а для других. В единстве, а не в раздоре. В любви, а не в ненависти. Самим так жить и другим помочь. Такая наша жизнь и никуда от этого не убежишь. Да и если захочешь, не дадут.
Послесловие
Звонил Жаку недавно родственник из Америки. Начал рассказывать, что там творится: сын в университет отказывается идти - обзывают, на кладбище могилу брата свастикой разрисовали, в его машине, прямо перед домом, стекла разбили…
А Жак ему говорит:
- Помнишь, Марсель, что в "Мегилат Эстер" написано? "Разобщены они, евреи, - сказал Аман". Одни за лейбористов, другие за республиканцев, их сейчас можно голыми руками взять. Ты слышишь меня, Марсель?
Марсель его не услышал, бросил трубку, а зря.
К Единству нас гонят, всех-всех. И везде, даже в Америке. Мы с Жаком это понимаем, хорошо бы, чтобы и Марсель понял.
Пурим на дворе, время хорошее, чтобы задуматься, как нам жить.
[1] "Свиток Эстер", который читается в Пурим
[2] Отборная пехотная бригада ЦАХАЛа
Смотреть Как поживает французский еврей
